С шумом пеня воду, черный корабль промчался мимо. На корме в великолепной позе лихого морехода стоял «капитана» — сухощавый китаец, обнаженный до пояса, в традиционных ватных штанах из синей материи «дабы». Судном он управлял одной рукой, поигрывая мускулами бронзового тела, между пальцами другой — держал дымящуюся трубку с полуметровым мундштуком и крошечной чашечкой.
Китаец нарочно провел джонку совсем рядом с нами. Когда поравнялись, крикнул: «Дластвуй, капитана!» Потом, мотнув головой на тревожный закат, добавил: «Та-а-фын!»
— А и то верно, похоже — тайфун идет, — пробормотал Леонид Николаевич, отвечая на приветствие собрата, — «капитана» дело знает. Надо паруса убирать…
Несколько минут — и джонка исчезла за валами.
Сдав вахту, мы отправились ужинать. Когда строилась наша шхуна, никому и в голову не приходило делать столовые для команды. Ели в тесном кубрике, за длинным, покрытым линолеумом столом, при свете керосиновой лампы. Прямо в середине нашего жилья проходил ствол мачты, толстый и гладкий, к бортам в два яруса прилепились дощатые койки.
Шторм тем временем разыгрывался. Засыпая, я слышал, как то и дело вода всхлестывала на бак и с плеском разгуливала по палубе над головой, где-то внизу постукивал дизель.
Проснулся от крика боцмана: «Пошел все наверх, паруса ставить!»
Наверху грохотало, ревело, выло, при особенно сильных порывах ветра толстое древо мачты вздрагивало. Тайфун набирал силу, зрелище было величественное и незабываемое. Океанские волны, как и раньше, вздымали шхуну к небу, холодному и пустынному. На склонах каждого вала появились свои волны, пенистые, злые, с загнутыми верхушками, хлещущие растерянную шхуну. Волна возникала в темноте, белая шапка с хлюпаньем и топотом прокатывалась по палубе, вылизывая лоснящиеся доски, и разбивалась в брызги у надстройки. Сделав свое дело, она уходила, на смену являлась новая, столь же бессмысленная и злобная.
Древний дизель, как не раз бывало и раньше, не вовремя закапризничал, и вот, пока в чаду, среди пляшущих теней от неяркой лампы, моторист копался в его промасленном нутре, нас — палубную команду — подняли по авралу снова ставить паруса.
Капитан в штормовой венцераде и надвинутой на лоб зюйдвестке что-то кричал в рупор, его команды сносило ветром, как клочья пены, но работу свою каждый из нас знал и так, без подсказки. Фока, Костя, Анатолий и я поднимали штормовой грот. Скрипели блоки, трепыхалась тяжелая парусина, фал резал ладони тугими пеньковыми прядями. Вдруг Костя, глянув через плечо, крикнул: «Полундра!» — и одним прыжком очутился на вантах. Не растерялся и ловкий, цепкий, как обезьяна, Анатолий. Мы с Фокой замешкались — и налетевшая волна накрыла нас с головой. Я успел обнять мачту как раз с той стороны, откуда хлынула вода, и поток прижал меня к спасительному стволу. А вот Фоку оторвало от мачты, сбило с ног и понесло. Бурлящий поток волочил его за борт. По дороге Фока мог ухватиться только за стойку — это был последний шанс. Судорожно скрюченной рукой он тянулся к ней — и не доставал… Я рванулся на помощь, но боль в поврежденной утром руке, оказавшейся сейчас под грота-фалом, пригвоздила меня к мачте.
Тогда Анатолий, который видел все с безопасной высоты, не раздумывая прыгнул в черный водоворот. Толчком своего тщедушного тела он двинул массивного Фоку, тот, наконец, дотянулся до стойки и привлек к ней Анатолия, обхватив его за плечи. Вода схлынула, оба матроса поднялись на ноги и мы как ни в чем не бывало принялись за прерванное дело — тянуть грота-фал. Закончив, возвратились на корму. И тут Анатолий, самый зоркий из нас, крикнул:
— Фальшфейер! Красный фальшфейер!
Сигнал бедствия — красный огонь.
Вскоре в его пульсирующем блеске мы разглядели надстройки и снасти рыболовной шхуны, похоже — японской. Стеньга бизань-мачты была сломана и верхним концом свесилась вниз, колотясь о ванты. Сорванный носовой парус — огромное полотнище — стелился по ветру. Тайфун гнал раненое судно перед собой; сильно кренясь, шхуна соскальзывала с волны, чтобы сразу взлететь на другую. На мостике угадывались сгрудившиеся фигуры людей в мокрых штормовых одеждах.
Еще не погас фальшфейер и шхуна была видна, когда Леонид Николаевич скомандовал поворот оверштаг. Бросить товарища в беде наш «Якут» не мог.
Поворот на паруснике в шторм — дело опасное. Боцман встал к штурвалу. Обдаваемые брызгами, мы мотались по скользкой палубе, тянули, крепили «канаты проклятые», как зовутся они в старой морской песне, увертывались от пляшущих над головой многокилограммовых блоков. Никто, даже сам капитан, наверное, не знал, как удалось засечь в кромешной тьме момент затишья меж двумя валами. Нос «Красного якута» покатился под ветер, белый гребень взлетел над бортом, шхуна застонала, накренилась — вот-вот огромная масса воды обрушится, зальет… Не успела! «Якут» развернулся, и вместо того, чтобы хлынуть на палубу с борта, волна ударила в корму. Вот тогда-то «мы полетели на крыльях шторма сквозь тьму и водяную пыль» на поиски шхуны, которая мелькнула в алом всполохе сигнала бедствия и исчезла во тьме.