В этой обстановке — среди криков, ругани и сквернословия — протекало детство его сына Пирса, тупоумного мальчугана с большим ртом и длинными, как у обезьяны, руками. Прикованный к месту Бергэм-отец не выносил одиночества и требовал, чтобы сын безотлучно находился при нем и молча выслушивал его нескончаемые повествования о былых удачах и неудачах. Под хриплый говор бывшего пирата, то и дело менявшего восторги на мрачную печаль, маленький Пирс обучался всем премудростям слесарных наук, но постичь их не мог. Устройство замков рисовалось ему искусством, предназначенным для немногих. Поэтому он наотрез отказался изучать его и остановился на простейшем из искусств того же цеха — на изготовлении и починке цинковых и железных изделий.
Когда Пирсу исполнилось восемнадцать лет, он стал владельцем мастерской. Это случилось внезапно. В один прекрасный день старый безногий пират решил, что он чересчур долго просидел на одном месте и прямо-таки на четвереньках отправился в трактир, носивший славное название «Храбрый моряк». Там под воздействием пинты ямайского рома он вступил с каким-то колониальным прощелыгой в ожесточенный спор, доказывая превосходство морской службы над сухопутной, и перестал извергать злые слова только тогда, когда бутылка из-под выпитого им рома прошибла ему голову. С этого дня Пирс Бергэм приобрел право громко говорить, принимать заказы и назначать цену, чего до сих пор делать не смел.
Но перемена этим не ограничилась. Как сказал бы старый пират, Пирс решил немедленно переложить галс и взять другой курс. Из ненависти к отцу, долго скрываемой, он отверг все его приемы работы, высокомерную манеру обращаться с людьми и беспричинную руготню. Ему хотелось начисто выкурить из своей мастерской дух отца, старой, бесчестной и раздражительной собаки, которая готова была вцепиться в горло каждому, кто заглядывал в ее конуру. Это удалось ему, и он искренно поверил, что принадлежит к другой расе, улучшенной и очищенной от семейного бесчестья.
Только одна отцовская склонность оставалась в нем неистребимой. Так же, как у старого пирата, в его крови пламенела тоска по сказочным сокровищам, которые таятся в пещерах, на островах и на дне океана и ждут, пока он придет за ними. Среди работы, под стук молотка и визг напильника, ему грезились бочки с золотыми гинеями и дублонами, а фантазия тотчас же выстраивала перед ним большой замок, приблизительно такого же вида, как собор св. Марии в Редклифе, который был виден из его окна.
Однако и бочки с золотом, и богатый замок пребывали только в мечтах. В тридцать восемь лет он продолжал оставаться мастером цинковых и жестяных изделий и был насквозь пропитан запахом ржавчины и смазочного масла.
Однажды к нему заглянул юноша, одетый по-господски, но бедный, как крыса. Он принес починить цинковый подсвечник и стыдливо спросил о цене. Бергэм почувствовал в нем обедневшего дворянина и, питая слабость к этому сословию, не взял с него ничего. Так между ними установилась дружба.
Его звали Томас Чэттертон. Как говорили в это время, он был a garret poet, что означало чердачный поэт. Чэттертон мечтал о славе и сильно тяготился тем, что отпущенное ему свыше дарование значительно опередило его возраст. Из боязни встретить недоверие к своим молодым силам, он выдавал сочиненные им поэмы за чужие, будто бы переведенные с языка древних саксов, замысловатые письмена которых он научился разбирать.
Но, мечтая о славе, Чэттертон имел и более скромные мечты: в любое время ощущать в своем кармане несколько шиллингов. Ломая голову над тем, как бы добыть их, он однажды был озарен мыслью сыграть на тщеславии тех людей, которые, пребывая в ничтожестве, пытаются выйти в знать.
Впервые он применил свою выдумку на одном парикмахере, который не прочь был по праву носить тупею локонов надо лбом, широкополый сюртук и жилет, доходивший только до талии. Чэттертон смастерил для него старинный документ с геральдическим изображением его древней фамилии, но первый опыт, по-видимому, оказался неудачным. Парикмахер отнесся к документу крайне подозрительно.
Тогда у него мелькнула мысль проделать то же самое с более простодушным мастером цинковых изделий, и это увлекло его нисколько не меньше, чем подделка старинных хроник города Бристоля, ибо для него, как для всякого поэта, слово лгать ничем не отличалось от слова сочинять.