Дабы продемонстрировать людям хоть какое-то подобие эмоциональной вовлечённости, майор тяжело вздохнул, провёл ладонью с характерным звуком по двухдневной щетине, обхватив подбородок. Затем поднял свои маленькие невыразительные глаза на лейтенанта:
– Ну и вот и езжай, проверяй!
– Я тоже поеду! – вскочила Соня, стараясь принять как можно более серьёзный вид. – Я не могу сидеть здесь одна, может он, тот, испугается, если…
Майор не стал дослушивать и безразлично махнул рукой, лишь бы только эти двое поскорее убрались из его кабинета.
Тёплые апрельские лучи грели воздух и стремительно топили остатки снежного накатанного зимника, петляющего между хвойными холмами. Полицейский вездеход с двойной осью с хрустом месил серые песочные ошмётки снежной каши.
Чем ближе был к Соне этот проклятый заброшенный посёлок, тем сильнее билось её сердце. Богатое воображение красочно рисовало десятки сцен встречи с измученным Олегом.
«Где он там? Как он там? Живой ли он вообще? К чёрту всё, его надо скорее спасать».
Чтобы не дать слезам снова побежать из глаз, Соня подумала о похитителе и от злости заскрипела зубами. Сейчас она жалела о том, что у неё нет с собой никакого оружия, и что с ней поехал только один единственный младший лейтенант, у которого, наверное, и пистолет табельный разряжен, а когда он последний раз из него стрелял, он и сам, похоже, не вспомнит.
Через полчаса пути машина скрипнула тормозами и остановилась на грязной обочине, за снежной насыпью которой открывалось отвоёванное у густой тайги обширное поле. На его окраине, у самой кромки леса уже бушевала вскрывшаяся из-подо льда холодная и бурная река. На гладкой, занесенной площадке виднелись чёрные стены покосившихся толевых хижин и загонов, срубленная из лиственницы и почерневшая от времени изба.
– Мда, всё же нет здесь никого… – пробормотал лениво Иван, вглядываясь в белое, ещё не потаявшее снежное поле. – Жил когда-то Мирон, охотник, да он уж давно… Эй!
Соня уже не слышала Ивана. Она открыла дверь и бросилась через сугробы тугого и тяжёлого снега к посёлку, ожидая самого страшного, позабыв обо всём вокруг.
– Стой! – закричал ей в спину Иван. – Дура… – сказал он сквозь зубы, взял из бардачка кобуру, протокольную папку и побежал следом.
Уже у самого посёлка лейтенант нагнал девушку и крепкой рукой трухнул за плечо для острастки.
– Да, смотрите же, смотрите, вон там! – нетерпеливо, трясущимся сиплым голосом сказала Соня и показала в сторону срубленной избушки. От крыльца дома в сторону реки в снегу была протоптана тропинка. За одним из прибрежных домиков было уже потухшее, быть может, даже вчерашнее, кострище. Рядом с кострищем лежала перевёрнутая кверху дном деревянная лодка, щели которой были обмазаны свежей смолой, выплавленной из ободранного со стен домиков толя.
Не произнося ни звука, Иван жестом велел Соне замолчать, пристегнул к своему поясу кобуру и на всякий случай расстегнул ремешок. Стараясь не поддаваться иррациональному и, может быть, даже напрасному страху, лейтенант вышел на тропинку, поправил фуражку и увернно пошёл к крыльцу. Остановившись в стороне от двери, Иван осторожно, но настойчиво постучал. Никакого ответа не последовало. Подождав немного, полицейский толкнул с силой дверь, которая была открыта и держалась только на войлочном уплотнителе, и вошёл в сени. Простояв секунду на месте, Соня кинулась следом.
В темноте её глаза, толком не успевшие привыкнуть, не смогли ничего увидеть кроме тонкой полоски света, которая сочилась через дверь, ведущую в освещенную комнату. Лейтенант взялся за ручку комнатной двери и рванул её на себя. В этот момент из комнаты раздался оглушительный хлопок, от которого у Сони зазвенело в ушах. В ту же секунду она почувствовала, как в её лицо сильным напором брызнула аэрозоль из размозжённой головы Ивана. Из судорожно дёрнувшейся руки лейтенанта выпала кожаная папка, и его тёмный силуэт в пороховом дыму, освещённый ярким солнечным лучом, повалился на колени. Упасть навзничь ему не позволила крепкая рука в толстой меховой шубе, которая подхватила тело за грудь и аккуратно наклонила к себе.
– Чш-ш-ш, тихо. Тихо, – убаюкивающе произнёс Ефрем и откинул на пол разряженную двустволку. Он резко прильнул своим бородатым лицом к тому месту, где только что у сержанта была голова, и с жадностью стал схлёбывать с гортани фонтанирующую кровь, слизывая языком и отрывая зубами висящие с оставшегося черепа ошмётки.