Больше Олег не говорил ничего. Он опустошённо отвернул голову и уставился в потолок. И чем сильнее его сознание отходило от пережитого шока, тем явственнее проявлялись у него признаки нервного паралича.
Его начало трясти, как тяжело больного в сильной горячке. До боли сжатые зубы затрещали, на бледных висках проступила испарина, и вздулись синие прожилки вен. Олег больше не чувствовал своего тела. Оно совершенно перестало ему подчиняться. Задубевшие мышцы стянули кожу на лице в безобразную сардоническую улыбку, и даже сухие веки на глазах непроизвольно закрылись от напряжения и боли. Всё, что он мог сейчас делать, это надрывно всхлипывать от спазмов.
Ефрем, увидав такие пугающие перемены в лице и во всём теле Олега, упал на колени, схватился руками за его плечо и завыл:
– Это не я!!! Само! Само, не виноват! Болела! Ой, болела!!! Больно! Не виноват! Не хотел! Не делал! Не хотел!!!
– Ыыыыы!!! – завыла почувствовавшая что-то недоброе Лариса, заскребла когтями по полу и опрокинула своё выгребное ведро. – Ээээээ! – продолжала она реветь, как бы сочувствуя случившемуся.
16
Через три дня Олег так и не пришёл в себя. Паралич его отпустил, но он всё так же лежал и безучастно и бессмысленно смотрел в потолок, не приняв в себя ни ложки из еды, которую готовил для него Ефрем.
Всё это время Ефрем испытывал ужасное чувство вины за свой поступок. Он много суетился, был рассеян и постоянно протяжно и деланно вздыхал, хотя эта показуха совершенно не трогала Олега, и Ефрем даже стал бояться, что Олег ушёл вслед за Ларисой куда-то далеко, за границы другого, недоступного ему мира. Он даже не стал по обычаю кидать Ларисе голову, а на всякий случай закопал её поглубже, вдали от своей землянки. В эти дни он не отходил далеко от дома, всё время смотрел за Олегом и до последнего надеялся, что тому станет легче от пережитого – время как обычно залечит былые раны, унесёт старые обиды. Но Олег молчал.
По вечерам Ефрем всё так же готовил ему еду, которая оставалась нетронутой. Он снял с его шеи цепь, отвязал самодельные протезы и подолгу растирал покрасневшую шею и культи своей живительной мазью.
В какой-то момент Ефрему стало понятно, что Олег к нему уже не вернётся. Ефрем лежал рядом с ним и скулил всю ночь, а на четвертый день собрался, взял свой лук и ушёл на весь день искать свежую дичь.
Впервые за много лет в звериной душе Ефрема вновь бурлили человеческие чувства и назревали перемены. Что-то человеческое больно и неумолимо кололо его, грызло изнутри и мучило. Ефрем уже давно не испытывал подобного чувства и сперва старался не замечать его, но со временем оно заполнило всю его пустоту внутри, в которой уже долгие годы не было ничего кроме базовых животных инстинктов хищника, охотника, отшельника.
В какой-то момент в его сердце пробралась жалость, перманентные переживания и боль других людей, чьи жизни по собственной воле он погубил. Ему припомнились и одиночные стоянки далеко забредших туристов, и стоны боли случайных охотников, и тот маленький полевой лагерь, где работала ещё такая молодая и красивая Лариса, которая ненадолго пленила его душу. Всё это наложилось на боль последних дней – предсмертные агонии умирающей Сони, эпилептический припадок сошедшего с ума Олега и сам Ефрем, как центр ужасных страданий многих душ, нашедших в гиблых лесах бесконечной тайги своё последнее пристанище. Теперь Ефрема переполнял ужас. Дикие инстинкты животного отошли на задний план и обнажили голый, неподдельный страх человека. Человека ужасного, беспощадного и жестокого.
Не было больше никакого гастрономического удовольствия от немного заветрившегося мяса молодого полицейского, не было острого желания и тяги к горячей человеческой крови. Остались только боль, отвращение и тошнота. Как подкошенный, Ефрем упал лицом в тяжёлый, мокрый снег, а высоко над ним хрипло гоготали вороны, и серело бездонное небо поблёкшей весны.