— Никогда не пройдет, сынок... Никогда... Чужой ты мне стал. Отцу чужой... А думал, выращу на старость кормильца...
— Эх, папаша...
Некоторое время они молчали.
— Позвал тебя вот зачем: уходить собрался отсюда... Не любо все... Одежонку вот справлю и — вира... Пойдем, сынок, вместе. В город. Тут жилы надорвешь, кому нужен будешь?
Пашка молчал.
— Чего молчишь?
— Не пойду, папаша, никуда...
— Здесь останешься?
— Останусь.
— От матери и отца откажешься?
— Не о том вы, папаша! — Пашка смотрел в сторону, на дорожку, по которой возвращались рабочие с завода, на возвышавшиеся здания цехов, на высокие трубы, которые, если внимательно присмотреться, качаются на ветру. — Никуда не пойду, папаша... У вас — ночь темная... Ничего впереди... Одна злоба лютая. А я выучусь здесь. Человеком стану...
— Сопляк ты еще... — Никодим зло сплюнул. — Выпустил я тебя из своих рук, пащенок!.. Учись... учись... Только позабудь, что у тебя отец с матерью есть!
— Прощайте, папаша! Больше говорить нам не о чем.
И Пашка тяжело зашагал к бригаде, суровый, с крепко сжатыми зубами.
На субботник явились все. Ночью работа шла споро, дружно.
Вдруг Коханец заметила, что выкладка шла не тем кирпичом. Проверила: не та марка!
«Что случилось? — с тревогой подумала она. — Субботник может свестись ни к чему».
Работу остановили. Комсомольцы щупали бадью и, нагнувшись вниз, кричали:
— Кто там путает? Какую марку даете?
Пришел Роликов. Проверил.
— Не пойдет!
Пришлось разобрать часть ряда.
Коханец занялась расследованием. В эти дни всеобщего подъема как-то и не верилось, что могут быть люди, которые сознательно пойдут на то, чтобы навредить, напортить, помешать радостно работать.
— Откуда брали кирпичи? — обратилась она к каталям.
— Нам выдали. Везем, что дают.
Коханец переписала людей, узнала, откуда шла подвозка, кто дал наряд.
Катали недавно прибыли на площадку. «Значит, где-то скрывались матерые волки».
Ее представление о врагах было скорее теоретическим. Представить реального, конкретного врага здесь, на площадке, у себя в доменном цехе, теперь, когда все охвачены были желанием скорее завершить работы и пустить первую очередь комбината, она не могла.
О случившемся Надежда рассказала Журбе.
После субботника нагнали еще один день.
— В крайнем случае закончим каупер третьего августа, — заметил Белкин.
— Что это у тебя за «крайний случай»! — возмутился Яковкин. — Что ты за человек? Договорились же! Себе ж слово дали!
Пока велся перерасчет и обдумывались новые возможности ускорения кладки, ребята чаще и чаще бросали вниз хлесткие, как кнут, слова:
— Живей! Живей! Не задерживай!
На кладку стали Ванюшков, Женя Столярова, звеньевые других смен.
Был момент, когда на подаче не оставалось ни одного кирпича.
Тогда объявили поход на центральный склад. Женя пошла к людям Яковкина; звено его отдыхало.
— Ребята, — сказала она, — мы знаем, что вы отлично работаете. А после работы и отдохнуть надо. Но у нас сейчас нет ни одного кирпича. Кто хочет по доброй воле, только по доброй воле, сам пойти на помощь?
— Итти, так всем! Пошли, ребята!
Когда подвезли и сделали запас, звено Смурыгина выложило шесть рядов!
Как в первый раз, когда комсомольцы поставили на строительстве производственный рекорд — четыре и три четверти, облетела эта удача площадку.
— Шесть рядов!
— Главное — подвозка. За это надо решительно драться! — сказал Бунчужный. — Следует еще дать людей. Я поговорю с Петром Александровичем.
Из бригады Старцева перебросили Фросю Оксамитную и ее товарок, перебросили рабочих из прокатного цеха, организовали особый надзор за марками кирпича. Цифра шесть стала фактом, столько никто не давал на площадке. Смурыгин зажег Звезду Победы, и его имя записали на Доске почета. (К этому времени были изменены условия занесения ударников на Доску почета: право зажечь Звезду Победы предоставлялось тому, кто давал наивысшие показатели среди всех работающих на площадке и не ниже пятисот процентов.)
— Шесть рядов! А как за границей? — спросила Женя Столярова немецкого консультанта.
Август Кар поджал тонкие лилового цвета губы и посмотрел в упор.
— Мы не торопимся!
— Да?..
Август Кар не ответил.
Был день, когда начальник цеха Роликов забраковал перевязку и грозил развалить кладку целых двух листов.
Вызвали профессора Бунчужного, пересмотрели, проверили.
Роликов ощупывал каждую кирпичинку и придирался к каждому зазору, злясь на профессора, который, по его мнению, «поддался юношескому азарту и пошел против науки». Он сам тщательно проверил всю кладку. Все было в порядке. Пока начальник проверял, Яша не отрывал от него злых, беспокойных глаз. И вдруг на лице этого всегда надутого, раздраженного, ничем и никем недовольного человека появилось подобие улыбки.