Лазарька опустился на камень.
Большой, за десяток лет отшлифованный ногами, гладыш удобно улегся перед порогом, как укладывается пес, зная, что свои перешагнут через него, а чужие не решатся. «Какой теплый», — подумал мальчик, устраиваясь на ночлег.
От ближайшего фонаря падал свет на вывеску, но сейчас Лазарька не видел ни коптящего «греца», ни странной надписи, которая, возможно, привлекла его внимание, заставив перейти улицу именно здесь.
Ночь в мае недолга, — это известно каждому. Если не сгонят, он отдохнет до утра. А утро покажет, что делать дальше. Не так-то легко сломить его упорство: раз Лазарька что-нибудь решил, он от своего решения не откажется. Он никому не доставит радости сказать: «Ага! Так тебе и надо!..»
Он не помнил, сколько прошло времени, пока мирно лежал на горячем камне. Сон не приходил. Лазарька несколько минут смотрел на край вывески, вправленной в металлическую раму, на звездное небо и фонарь, вокруг которого носилась стайка беспокойных мошек. Потом почувствовал чью-то руку на плече. Почему-то вспомнив, как сгоняет оводов лошадь, которая дожидается, пока ее подкуют, Лазарька задергал плечом, но это не помогло. Он повернулся на другой бок.
— Кто ты? Откуда ты? — слышал Лазарька вопросы, но не мог ответить: язык отяжелел, рот не раскрывался.
Его подняли на руки и понесли. Куда? Возможно, это приснилось; было очень приятно лежать на сильных руках и покачиваться при каждом шаге.
Он открыл глаза, когда над головой пробили часы. Прошло очень мало времени, всего несколько минут — так, по крайней мере, показалось ему, и было странным, что в окно уже смотрело утро.
Мальчик поднялся с кушетки.
В небольшой, чисто убранной комнате находились, не считая кушетки, на которой он спал, сундук, застланный ковриком из разноцветных лоскутков, стол под вязаной скатертью и буфетик с посудой; угол занимала печь из зеленого с трещинками кафеля.
И вдруг комната показалась до того родной, что Лазарька задрожал... Сцепив пальцы, он, бледный, с горящими глазами, ставшими очень большими, смотрел вокруг себя, покачиваясь всем телом.
— Проснулся?
Перед Лазарькой стоял худой, с очень белым лбом и внимательным взором молодой рабочий, одетый в сатиновую косоворотку, лоснящуюся на груди от металлической пыли и масла. Каштановые волосы его были отброшены наверх.
— Кто ты? Что с тобой случилось? — спросил рабочий.
Мальчик, засмотревшись, не ответил.
Вслед за рабочим вошли старушка и лысый старик. Все обступили его.
— Как тебя звать? — спросила старуха.
Он ответил. Держался Лазарька независимо, хотя находился среди людей, которым обязан был ночлегом и расположить которых к себе в тайниках души очень хотел.
— Откуда ты? — спросил молодой рабочий.
— Из Престольного.
— Из Престольного? Как же ты это того?..
— Я пришел...
— Пришел? Так до Престольного от нас восемьдесят верст!
— Пришел...
— Зачем ты пришел в Одессу?
— Работать...
— Вот это так! Что же ты умеешь делать?
— Я еще ничего не умею делать. Научусь. Может быть, у вас что-нибудь найдется? Я видел: у вас вывеска.
— Нет, мальчик, — сказал сурово старик с седыми клочками волос вокруг коричневой, почти черной лысины (Лазарька уже внимательно его рассмотрел).— Мастерская у меня р а б о ч а я. Работаю я, работают мои дети. В моей мастерской никогда не работал ни один ч у ж о й человек!
— Я не ч у ж о й! — выкрикнул вдруг Лазарька, ужаленный в самое сердце. — Я не чужой...
Всем своим существом он почувствовал, что если здесь его не возьмут, то нигде более не удастся устроиться на работу в этом городе, где, как ему говорили в Престольном, «никто его не ждал»... Остаться в этом доме, напоминающем родной, среди этих людей, чего б он только не дал!..
— Я расскажу вам... Все расскажу. Не гоните меня. Я буду дрова рубить и воду носить, и что понадобится. Я умею мало есть, очень мало. И я не чужой. Не чужой я! И вы должны взять меня. И никогда не пожалеете...
Лазарька заплакал.
За этой дверью он нашел приют.
Ее не красили лет пятнадцать, ветры и дожди изрыли оспою, но была она очень прочная, сбитая из толстых досок, честная, рабочая дверь. На ночь ее закрывали изнутри на деревянный брус, который серединой заходил за плоский крюк.