Тогда произошла их вторая встреча.
Они заметили друг друга одновременно. Миг — и Сережка заслонился чьей-то спиной. Голова этого человека была забинтована толстым слоем марли; казалось, что на плечи человека кто-то посадил большой снежный шар.
Лазарька подошел вплотную.
— Прячешься? — спросил, уводя Сережу в сторону.
Реалист смешался.
— Бежишь из Одессы?
— Лазарька... Зачем спрашиваешь?
— А что?
— Я живу у дяди... Он решил уехать, меня взял... Я не самостоятельный...
— Я тоже не самостоятельный! Но меня никто не увозит... Сейчас революция! Мы должны помочь взрослым!
При слове «революция» Лазарьке показалось, что Сережка вздрогнул.
— Ты это слово уже слышал? Боишься?
— Я ничего не боюсь! Я живу у дяди...
— А если бы ты был самостоятельным?
— Я ушел бы из реального училища...
— Ушел из реального училища? Зачем? Куда бы ты ушел?
— Не знаю... Может быть, в музыкальное...
— В музыкальное? И ты говорил об этом отцу?
— Говорил.
— И что он?
— Слушать не хочет...
— Что же он хочет?
— Он хочет, чтобы я был инженером.
— А ты?
— А я говорю, что не хочу...
— Говоришь — и продолжаешь учиться? И живешь у дяди?
— Да...
— Странно: значит, ты делаешь не то, что хочешь, а что хотят другие?
— Так получается... Я не самостоятельный... Я в третьем классе!..
Лазарька запомнил на всю жизнь день 18 июня, когда затосковал даже такой сильный человек, как Петр. Изменил революции броненосец «Георгий Победоносец». Нашлись изменники в береговой охране и на самом броненосце «Потемкин». Войска, прибывшие в Одессу, не присоединились к восставшим. В ночь на девятнадцатое «Потемкин» поднял якорь. Один, не надеясь на восстание эскадры, преданный изменниками, он потушил огни и пошел в темную ночь. Проблуждав до рассвета, броненосец выбросился на берег Румынии...
Весь день после ухода «Потемкина» из порта вывозили обуглившиеся трупы. Вывозили трупы со слободки Романовки, с Молдаванки, из центра города. Дымился порт. Дымились окраины. По воздуху, не переставая, носились, подобно снежинкам, перья и пух. Во многих окнах застряли пианино, шкафы, комоды.
Ночью, пробравшись тихонько через черный ход, пришел домой Петр. Он что-то взял из мастерской и постучался к отцу.
В столовой собрались Александр Иванович, Марья Ксаверьевна и Лазарька. На столе дымила коптилка.
— Куда теперь? — со вздохом спросил Александр Иванович, заправляя слоистым ногтем фитиль ночника.
— В подполье, папаша...
Мать припала к Петиному плечу.
— Нерешительность. Неверие в собственные силы. Предательство. А ведь у кого сила, как не у нас? У нас сила. У рабочих. У матросов, у солдат. У крестьян. Разве сила у офицерья? У буржуев?
Казалось, Петр сам с собой подводил итоги случившемуся.
— Да, папаша, таковы дела... Отступаем мы временно. Отступаем, чтоб лучше подготовиться. И тогда посмотрим!
— Пошли ж вам бог удачи!
Петр простился со всеми тепло и просто.
— А вас не поймают? — спросил тихо Лазарька.
— Не поймают!
— Ох, боюсь за вас.
— Не бойся! Мы еще с тобой, Лазарька, заживем! И ты тогда лучше поймешь, во имя чего боролись и во имя чего помирали старшие товарищи!
— А что вы сделаете, чтобы вас не поймала полиция?
— Я уже больше не я! Понял?
Это было то же самое, что «перпетуум мобиле»: Лазарька ничего не понял.
Тогда Петр вынул новенький паспорт и раскрыл его возле коптилки. На лице Петра появилась тонкая-претонкая улыбка. Лазарька наклонился: черными густыми чернилами в паспорте было написано — Александр Сергеевич Гребенников...
Осенью шестнадцатого года шло на фронт пополнение. На станциях и в пути, за сотни верст от позиций, вчерашние парубки Херсонской губернии, рабочие Николаева и Одессы перебрасывались прибаутками. Днем в вагонах заливалась гармошка. Близ позиции передали приказ потушить огни, прекратить пение. И стало страшно от необычной тишины.
Выгружались ночью. Пошли в ближайшее село, разбитое немцем. Там, верстах в пяти от передовой, переночевали, перебыли кое-как день, не находя себе места, а с вечерней темнотой пошли на огневую.
Они повстречались накануне боя.
— Ваше благородие! Радузев!
Поручик оглянулся.