— Лазарька?
Обнялись тепло и радостно. Это длилось, впрочем, не более нескольких секунд. Потом одновременно оглянулись: не видел ли их кто-либо, — и прошли к блиндажу. Поручик впереди, рядовой — сзади. В тесном блиндажике, залитом вонючей грязью, Радузев сел на цинковую коробку от патронов и жестом пригласил сесть Лазаря.
— С последним пополнением?
— С последним.
— В какой роте?
— В шестой.
— У меня, значит. Недавно в армии? — взглянув на суконные, без всяких нашивок, погоны, спросил Радузев.
— Скоро два года...
— Как — два?
— Разжаловали из старших унтеров...
— За что?
— За пораженческие настроения...
Радузев посмотрел сощуренными глазами, будто вдаль.
— Я подумал сейчас, как много времени прошло с тех пор... Помнишь: Грушки... экзамены?.. И наши встречи? Ты работал в какой-то мастерской... Потом на заводе Гена... Я в тот год окончил реальное училище...
Поручик уронил голову на руки и сидел так долго, очень долго.
— А что ж это вы в чине поручика? Тоже разжаловали? — осведомился Лазарь.
Радузев поднял голову.
— Ты мне «вы» говоришь?
— И «вы»... И «ваше благородие»...
Лазарь улыбался одними глазами.
— Ну, что, стал инженером, как папаша хотел?
— Стал, Лазарька... Стал. Перед самой войной.
— И на войну взяли?
— Взяли...
— Защищать веру, царя и отечество? Но тогда почему ты в пехоте? Инженер — и в пехоте? В крайнем случае, в артиллерии! С высшим образованием служить в пехоте не полагается!
— Я был в специальных войсках. Но проштрафился...
— Карты?
— Хуже...
— Женщины? Вино?
— Нет. Взял на себя вину одного солдата. Ты, конечно, не поверишь, я знаю: дело политическое. Да, политическое, солдату грозила беда, его поймали с поличным, он был в каком-то военном комитете большевиков: я в этом не разбираюсь. Солдат мне нравился, я любил его. И вот... как видишь... теперь в пехоте. И поручик...
— Романтично!
— Но как осточертело все на этом свете! Ах, Лазарька, Лазарька... Я удивлялся тебе. И дико завидовал... Боже мой... Теперь могу тебе сказать. Ты решал такие трудные задачи... Ты все знал. Перед тобой открывалась светлая дорога... Мне ли равняться с тобой?
— Исповедуешься? Готовишься в этом бою помереть?
— Нет. Так. От души. Я рад, что повстречал тебя. Говорю, не кривя душой.
Разговор прервался.
— Был ли ты в Грушках перед войной? — спросил несколько минут спустя Радузев.
— Нет. С тех пор, как убежал из дому, я не был в Престольном.
— Ты откуда сейчас?
— Из штрафной... До этого — из тюрьмы.
— Сидел?
— Сидел... и лежал... и ходил...
— За что?
— Известно...
— Ты социалист? Революционер?
— Я большевик!
— Большевик! Меньшевик! Я в этом ничего не понимаю. Но я тебе верю. Ты против правды не пойдешь. Скажи же мне, как там, у вас, думают, скоро кончится этот б...?
Радузев отпустил окопное словцо.
— Скоро!
— Что ты сказал?
Лазарь повторил. Радузев как-то просветлел весь и схватил руку Лазаря.
— Если бы ты знал, что подарил мне этим словом...
— А каково солдатам?
— Разве я не вижу? Им еще трудней.
— А все-таки, Сережка, из тебя мог бы выйти человек...
Лазарь сказал это таким тоном, что Радузев встрепенулся.
— Ты думаешь?
— Думаю. Но... у тебя нет пружины. А без пружины человек ничего не стоит.
Радузев уцепился за шинель Лазаря.
— Боже мой, до чего я возненавидел войну!.. И вообще все это...
— Что это?
— Нельзя ценой человеческой крови приобретать ни земель, ни фабрик... Ни даже свободы!
— А ведь приобретаете!
— Я ничего не приобретаю.
— Папаша приобрел! Хватит с вас!
— Нет, мне ничего не надо. Отец умрет, я все раздам нищим.
— Ты-то раздашь, а остальные к своему добру последнюю краюху хлеба вытащат из сумы нищего!
— Против этого во мне все восстает! Зачем столько одному? Что за сумасшествие? Тысячи десятин земли! Десятки фабрик, заводов!
— Это не сумасшествие! Это закон.
— А я восстаю против такого закона! Но один что можешь сделать?
— Чего ж там один! Разве только ты ненавидишь капиталистический строй?
— Снова капиталистический! Социалистический! Это снова борьба, схватка, насилие одних над другими.
— На филантропии, братец ты мой, далеко не поедешь? Христианская проповедь: если имеешь две рубахи, отдай одну неимущему — породила новое зло: моральное растление. Анархическое понятие свободы — блуд! Перед собой будто и честен, и делать ничего не надо. Возмущайся под собственным тепленьким одеялом! И считай себя честненьким человеком!