— Тупик... тупик...
Радузев взялся обеими руками за голову, сдавил ее у висков, будто в приступе острой мигрени.
— Тупик... Да, я вижу... Вот я через несколько часов поведу людей в бой, поведу против личного убеждения в том, что это бессовестно, бесчеловечно. И попробуй не повести? Предположим, я взбунтуюсь. Меня расстреляют. Это не страшно, а результаты? Все равно, людей поведут в бой. Другой поведет, и будет так, как я не хочу! Машина у нас такая, что человек с ней ничего сделать не может. Хоть и машину эту сам же человек создал.
— Так думает человек, висящий в воздухе. Если бы ты стоял на земле, то знал бы, что ты не один, что машина эта не такая уж страшная. Машина эта источена сверху донизу... Ты видел старую мебель, источенную шашелем? Так вот источен царский строй. Капиталистический строй. Язвами своими источен. Но, конечно, он держится еще. Болтовней его не свалишь. Надо действовать!
— Действовать? То-есть бороться? Какая же разница для мирного человека? Для тех, кому ненавистна эта борьба?
— Не притворяйся. В твоих устах детская схоластика, по меньшей мере, странна. Хочешь оправдать свое невмешательство в жизнь? Так делай это без боженьки, без кокетства и рукоблудия. Противно!
Лазарь встал.
— Мне пора. Надо перед боем уснуть хоть часок.
— Побудь немножко. Если я тебя раздражаю, помолчу. Только не уходи.
— Да что сидеть!
— Вот ты вначале сказал, что стоишь за поражение России. Значит, ты хочешь, чтобы нас победила Германия? Ты думаешь, что немецкое хозяйничанье будет лучше?
— Да, я пораженец. Но ты наивно думаешь, что если мы стоим за поражение России, то тем самым стоим за немецкое или какое-либо иное буржуазное хозяйничанье!
— Ничего не понимаю!
В Лазаре заговорил агитатор.
— Если пожелаешь, поймешь! Нам надо вырвать Россию из лап буржуазии любой ценой, хотя бы ценой поражения ее Германией. Смело? Да, смело. Очень смело. Но иного выхода нет. А дальше — большевики поведут Россию по новому пути. Без буржуазии русской и иноземной. Поведут с боями, защищая подлинную свободу народа, его жизнь, его достоинство. Тогда начнется новая эра, от которой будет вестись счет лет: эра весны человечества!
Радузев задумался. На несколько секунд серое лицо его осветилось как бы отблесками далекой зари, — но только на несколько секунд. Потом Радузев погас, остыл, съежился.
— Слова красивые. Дела страшные. Твоя программа не для меня.
— Это не моя программа. Это программа рабочего класса, программа лучшей части интеллигенции.
— Все равно.
— Иначе невозможно навсегда покончить с боями, насилием, нищетой, бесправием. Только таким путем идя, мы создадим жизнь разумную, человеческую, светлую, огражденную от всяких угроз и страхов. Запомни это, Сергей. Ты ведь в душе честный человек, но для нашего времени бездейственной честности недостаточно.
Они расстались, пожав друг другу руку крепко, от души, словно прощались навсегда, хотя могли вместе итти в будущее, которое оба хотели видеть прекрасным.
Перед рассветом началось... Полетели вверх ракетки, фосфористые полосы прочертили небо, задрожала земля. Над головой загудели, сверля пространство русские шестидюймовые и трехдюймовые снаряды.
Немцы ответили тем же. Две немецкие мины лопнули возле самого блиндажика батальонного командира. Посыпалась с бревенчатого наката земля, осунулась дверная коробка.
И затем уже, не прерываясь, вспарывалась земля, распахивалась снарядами. Рвалась ночь огнем, сталью, вздохами.
После плясовой, прибауток жалось сейчас тело к липкой обшивке окопа, сливалось с деревом, землей, глиной, чтобы ничем не выделиться. Еще в ушах тары-бары, плясовое, плач гармошки, еще в живом и неискалеченном теле, в мозгу, в сердце — тыл, запасный полк, деревня или город, невеста или жена, соленые слезы прощанья. И все это будто во сне. А наяву — ветер срывает крыши, гудит, воет жесть и будто на лесопильном заводе сбрасывают с размаху доски.
После артиллерийской подготовки надо поднять людей. Это самое трудное — поднять людей из окопов под огнем противника. Раздается хриплый голос Радузева. Они не слышат. Не хотят слышать. Он знает, что надо вынуть наган, извергнуть самый дикий, чудовищный «мат» — единственное средство в такую минуту. Он смотрит на часы. Еще до назначенного времени пять минут. Пять минут! Какое счастье... Тогда и он жмется к окопу, — самому близкому, родному, что здесь есть.
Холодно, Чертовски холодно. Зубы выбивают сумасшедшую дробь. Но делать нечего. Так завернута спираль. Один в поле не воин. А итти их путем? Нет, это то же самое. И он вспоминает разговор с Лазарем. «Однако, который час? пять — ноль-ноль. Пора!»