Беспалько шел впереди, обмотки его сползли на землю. Кто-то наступил. Иван зло огрызнулся. Сивошапка, слегка прихрамывая, плелся поодаль. Их разделила толпа, и они потеряли друг друга.
«Слава богу!..» — подумал Сивошапка, оглянувшись по сторонам. В зале висели круглые часы: половина третьего. Сивошапка знал, что из зала можно было пройти только через один ход, — ничего иного делать не оставалось, и он пошел вместе с другими.
На крыльце сидел Иван Беспалько и оглядывал каждого выходившего.
— Долго ты задержался, землячок! — сказал он неприветливо.
Сивошапка растерялся.
— Вот и приехали...
Беспалько попытался улыбнуться; глаза его были холодные и злые, будто пересаженные с другого лица.
— Теперь куды?
— Побреду...
— Где живешь? Показывай! Мне все одно некуда податься. Ранком, может, кто с наших приедет на базар. Подвезет.
Сивошапка замялся.
— Куда с тобой? Сам иду... не знаю, где буду...
— Эх, товарищ! А еще в одном лагере вшей кормили...
— Три года дома не был... Может, не примут... Другой, может, кто на моем месте...
Беспалько так посмотрел, что у Сивошапки волосы зашевелились на затылке. Он быстро сошел с крыльца и затерялся в темноте...
Отойдя шагов двадцать, Сивошапка оглянулся: вокзал был освещен, оттуда все еще шли люди, но своего соседа он не заметил. Тогда он бросился в переулок, передохнул и пошел колесить по окраинам, запутывая следы. Перед рассветом потемнело, небо закрылось тучами, и военнопленный пошел спокойнее, хотя и прислушивался к каждому подозрительному шороху.
«Отстал... Не найдет...»
Он бродил до тех пор, пока не притомился. После душного вагона, проверки документов, махорки, расспросов он впервые вздохнул с облегчением. Боковыми улицами пробрался к пригороду, утопавшему в грушевых садах, и вышел к последней усадьбе, со стороны реки.
«Что бы там ни было, хорошо, что дорога позади. А дальше?»
Он задумался.
«Дальше?».
Сердце упало в пустоту.
Он перелез через забор и пошел по аллее. Некогда блестевший никелированный звонок «Прошу повернуть» поржавел. Военнопленный взялся за головку — она без сопротивления повернулась, не издав ни звука. Он постоял, прислушался к тому, что было в доме, потом прижался к переплету рамы, рядом с парадной дверью. В прихожей стояла корзина, на вешалке висело демисезонное отцовское пальто; две банки с фруктами занимали подоконник.
Он прошел в конец веранды и постучал в окно.
Никто не ответил.
Постучал сильнее.
В доме засветился огонь. Кто-то в одном белье приблизился к окну.
— Откройте, Игнатий! Это я... я...
Фигура метнулась из комнаты.
— Сергей Владимирович!.. Дорогой наш...
К плечу припала седая голова.
Радузев вошел. В коридоре пахло знакомым, давним; все здесь было нужным, связанным то с одним, то с другим воспоминанием.
— Как отец?
Радузев сбросил на пол ранец. Игнатий поднял и положил на корзину.
— Нет, нет! Не клади! Нужно вынести... Тут вшей не сосчитать... Заграничные...
Игнатий покачал головой. И только теперь заметил, что молодой барин был в старой шинели, в ватных брюках, распоротых впереди, в разбитых рыжих ботинках.
— Сергей Владимирович...
— Чепуха! Оброс немного... Как наши?
— Здоровы, благодарение богу. От уж не ждали... А вчера папаша на карты бросали, и ничего не выходило...
В столовой Игнатий зажег керосиновую лампу под большим абажуром из цветных стекляшек. И здесь все было, как давно. Радузев сел в кресло. И как только сел, в один миг ушли силы, поддерживавшие всю дорогу. Он прижался к мягкой обивке.
— Кто тут? Кто это? — раздался из спальни встревоженный голос; в столовую вошел старик со всклокоченной шевелюрой.
— Папа!
— Сереженька!..
На минуту все погасло...
Когда схлынуло первое чувство, они отдалились друг от друга и, не выпуская рук, смотрели в глаза, потом снова обнялись.
— Представь, не спалось. Слышу голоса... Думаю, что ж это такое?
Старик был в длинной рубахе, на обнаженной груди вились знакомые с детства колечки волос. У отца голос поминутно срывался, хотя ему хотелось показать, что он держится отлично.
— Но на кого ты похож! Посмотрись в зеркало... Ха-ха-ха! Солдафонище рязанское!
Радузев посмотрел на себя в зеркало. «Да... зарос. Бородища... И лицо...»
— Ты почему в немецких обмотках? В куртке военнопленного?
— Долго рассказывать!
— Неужто в плен попал?
— Случилась такая глупость... Зарвались мы в одной атаке. И, знаешь, когда? В конце шестнадцатого, почти перед самым концом войны. Глупо! И противно. И ко всему ранило в ногу. Гноится без конца...