— О, и у нас не легче... Что творится... боже мой! Арестовывают помещиков! Убивают... До чего довели Россию...
Радузев посмотрел на свои руки — грязные, сбитые, с черной замазкой под ногтями.
— Прости, папа, пойду, ополоснусь с дороги.
— Иди, иди! А утром пойдем в баню. Баня еще работает, а остальное закрылось.
Радузев прошел в ванную.
— Так у вас уже трогают? — тихо спросил Радузев Игнатия.
— И не говорите! Трясемся каждый день... У помещиков землю отбирают... скот... Садов пока не трогают. Только люди говорят, что тронут... И дома отберут... Что будем делать?
Умывшись и переодевшись, Радузев пил чай из своей любимой чашки, потом бродил по комнатам, вспоминая все, чего никогда бы не припомнил, не будь здесь. В гостиной погладил рояль, перелистал ноты. На крышке стоял портрет. Радузев взял его и, став у окна, отстранил занавес.
Небо прояснилось; наступал тот мягкий ранний час, когда на дворе уже светло, а в комнатах еще сумерки. В такое время у человека и душа и мысли чище.
«Неужто это я? До чего похож... И в то же время совсем другое лицо...» — думал Радузев, глядя на портрет реалиста последнего класса.
Он смотрел в зеркало, разглядывал усталое, изможденное лицо с нездоровой кожей, заросшее до бровей густыми волосами, свою плоскую, вытянутую, некрасивой формы голову. Потом пошел в столовую, в отцовский кабинет, в спальню, в свою комнату. Отец с Игнатием плелись позади. Они что-то говорили, чего он не мог понять. В своей комнате он сел в кресло. Нужно было что-то сообщить отцу, но вдруг спазма сковала челюсти, глаза закрылись, и он, откинув голову, захрапел на глазах у стариков.
Отец зашикал на Игнатия и на цыпочках попятился из комнаты — маленький, в халате, накинутом прямо на голое тело, а за ним на цыпочках вышел Игнатий, размахивая руками, чтоб удержаться на носках.
Собственно, с этим домом, садом, со всем семейным укладом Радузев был тесно связан только до поступления в реальное училище. Потом он стал редким гостем.
И вот он свободен! Свободен от всяких обязанностей! От войны! От смерти! Наконец-то он может делать, что хочет сам, никому в угоду!
Осень. Начало ноября.
Он обходит сад, большой, старый, казавшийся лесом. Сад, в котором боялся заблудиться... Сад был велик, запущен, но, конечно, в нем нельзя было заблудиться... Он обходил таинственные места, силясь вспомнить и воспринять их детским сознанием. Вот забор, круто спадавший к оврагу. Он еле стоит, и если бы не новые подпорки, забору давно лежать на земле; сад слился бы с лугом, принадлежащим крестьянам села Троянды, — поемным, расшитым петлями реки. Забор стоял подгнивший, мокрый, в зеленых пятнышках лишайника, в плюшевой оторочке мха. В овраге росло много одуванчиков. Сейчас лежала блеклая трава, сбитая дождем, туго завернутая ветром. Кажется, здесь где-то, очень давно, Игнатий закопал бешеную собаку... Под этим деревом мальчишкой он любил лежать в жаркий день и смотреть на тень от листьев. Просвеченная солнцем, она казалась простреленной дробью. В детстве все казалось большим и загадочным: веранда, овраг, пруд, колодец, старый сад. Ветвистые деревья сгибались под плодами. Он силился распознать породу каждого. Напрасно. В памяти сохранились только названия: «антоновка», «шафранка», «цыганочка», «белый налив», «бабушкино», «добрый крестьянин», «анис», «коричное ананасное», «титовка»... Да, он помнит, как яблоки свисали с каждой ветки и узловатые подпорки гнулись от плодов. Здесь он обычно лежал после завтрака и, не двигаясь, смотрел, как по земле, нагретой солнцем, прыгали друг через друга солнечные зайчики. Он срывал одуванчик и сдувал пушок. Обнажалась лысая голова, истыканная булавочными уколами. В детстве, когда он глядел на полотно веранды, ему казалось, что это каравелла... Он хотел быть пиратом и уплыть куда-то далеко...
Вот здесь стоял шалаш. Игнатий любил спать, уткнувшись носом в рукав сермяги. Бойкая муха со стальным брюшком деловито обследовала царапину за ухом Игнатия, но старик не слышал... Над головой Игнатия — пистонка.
Все прошло... И все это ни к чему... Ненужная капля горечи.
Если пересечь сад и выйти к дороге, найдешь колодец. Забор у дороги более нов: на нем нет ни плюшевого мха, ни пятнышек лишайника; доски скреплены поперечными жердями. Взобраться на забор легко. Колодец заброшен. Толстые бревна перекрывают сруб — их положили вместо досок после того случая... Нужно очень низко наклониться, почти лечь, чтобы заглянуть вниз...
— Да... Он все-таки глубок... даже теперь! Только воды нет. Вероятно, и тогда воды было не больше, чем по пояс... Теперь в колодце водятся гадюки... Целое гнездо, сказал Игнатий. Так ли это?