После нескольких месяцев добровольного заточения Радузев решил пойти в город. Он достал свои вещи, заложенные Игнатием на дно фамильного сундука, окованного полосами железа, а внучка Игнатия взяла на себя труд восстановить офицерское благолепие: чистила, гладила.
— Теперь, как новое! Из магазина! — сказала она улыбаясь.
— Как вас зовут? — спросил он молодую девушку с кокетливым лицом и стройной фигуркой.
— Люба.
— Давно здесь живете?
— Все время!
— Как же это я не видел вас столько времени?
Девушка улыбнулась.
— А я вас всегда вижу... Вы все в землю смотрите...
«В землю?.. И до чего правильно!.. — думал он, идя узкими улочками Грушек, знакомых больше по детским воспоминаниям. — Пустыня. Глушь. Тоска... А ведь когда-то сколько было здесь всего заманчивого!.. — В этом аптекарском магазине он покупал бертолетовую соль и серу для своих бесконечных фейерверков и хлопушек. В этом ряду располагались лавки со сластями — финиками, инжиром, халвой, пастилой, фисташками. А вот здесь ему купили детскую скрипочку... Куда же ушла душа, которая умела по-настоящему любить жизнь, по-настоящему радоваться и печалиться?»
Возле комендатуры стояло несколько крестьянских возков. Женщины, плача, заламывали руки.
— Что случилось? — спросил он подойдя.
— Ой, лышенько... Забралы... Усе гэть забралы... Пограбувалы...
Увидев офицера, женщины заплакали громче.
— Хлиб забралы... Останню корову...
— За что же?
— За якусь, кажуть, контрибуцию...
Он пошел дальше с гнетущим чувством, ощущая тяжесть, нависшую над страной. Через площадь проходила рота немецких солдат. Были они в походной форме, со всей выкладкой, по уставу. И с мучительной ясностью он увидел фронт, окопы, плен... Лагерь... «Неужели человек может все перенести без надлома? Без травмы? Такое горе? Такое испытание?»
Подле вокзала его кто-то окликнул. Два офицера — товарищи по реальному училищу. Оба чисто выбриты, щегольски одеты, крепко надушены.
— Сергей? Давно здесь?
— Недавно...
— Живешь отшельником? Не по-товарищески! Хоть бы навестил после приезда!
— Да я еще не оправился после дороги... Болел... Нога вот мучает...
— Куда направляешься?
— Никуда. Брожу...
— Бродишь?
Офицеры рассмеялись.
— Такой, как был!..
— Пойдем в клуб. Разобьем пирамидку!
— Я не играю.
— Чудак! Что же ты делаешь?
— Ничего...
— Странно! Пороху вторично не выдумаешь!
— Как думаешь дальше жить? Положение неустойчивое, — спросил сын исправника.
— Я об этом не думал...
— Влипнешь в историю... Положение, вообще говоря, аховое... Хочешь... — голос сынка воинского начальника притих, — хочешь... вместе дернем на Дон?
— Зачем?
— Там собираются наши... У Краснова хорошо платят... И вообще у него там жизнь не плоха! Наконец защитишь Россию! Исполнишь свой долг.
Радузев задумался.
— Там ли моя Россия? И там ли мой долг? — сказал с болью.
Офицеры удивленно посмотрели на земляка.
— Как знаешь! Пожалеешь, да будет поздно!
— Ненавижу все это... Политику в первую очередь... Забьюсь в нору и жить буду один...
— Вытащат за усики... Сейчас на земле нет нор! Все разведано. Ловцы такие ходят... Надо, брат, быть у нас или у них. Иного выхода нет.
Радузев простился и, прихрамывая, пошел дальше.
«Как противно... — думал он. — Не пора ли стреляться? Все равно жить не дадут. А в последнюю минуту, может, и рук на себя наложить не позволят...»
К ссыпному пункту немцы везли обоз с хлебом. За возами брело, в облаке пыли, стадо разномастных коров. Товарные поезда отправлялись в Германию с добром. И физически ощутимо висел над вокзалом людской стон.
«Нет! Сюда я больше не ходок...»
Замкнулся он от всех и в доме. Единственный человек, с которым встречался, была Люба, убиравшая комнаты. Он не знал, что нравилось и что влекло к этой девушке, но ее приход — жила она с матерью и восьмилетним братом во флигельке — отмечал, как отмечают луч, скользящий по подоконнику. Почти ни о чем он не говорил с ней, но не было движения, которое бы не заметил, и все казалось в ней светлым, чистым, хорошим, и он не отрываясь смотрел, как стирала она пыль с письменного стола, как вытирала двери, как подметала пол, — все делала она как-то особенно красиво.
— Сколько вам лет, Люба?
— А на что вам?
— Так.
— Шестнадцать!
Вскоре после выхода своего в город Радузев получил повестку явиться в комендатуру. У него тревожно защемило в груди.