— Выходи, кто еще живой есть! — крикнул Иван Беспалько, держа в руке кавалерийскую трехлинейку.
Вышел старик Игнатий; из флигелька вышли Маруся и мальчишка. Не было только Любы.
— Все?
— Все...
Им приказали взять вещи и перебраться в каменную сторожку, что находилась в конце сада. Кровати, сундуки и всякую утварь крестьяне понесли за ними вслед.
— Здесь вам определяется жить! — сказал Иван Беспалько. — Служили господам, послужите теперь обществу.
И он пошел к старику Радузеву, которого охраняли двое солдат.
Тем временем крестьяне принесли из сарая соломы, обложили дом со всех сторон, подложили горящий жгут...
— Где офицер? — подступил к трясущемуся старику Радузеву Иван Беспалько.
— Нет его уже который день...
— Где сын, говори!
Холодный взгляд проколол насквозь старика. Было лунно, старик различал каждую складочку на худом, озлобленном лице Ивана.
— Где сын?
— Иван, бога побойся! Не тебе ли я, когда ты был вот таким, подарил валенки? И не твоей ли сестренке дал шубейку? И не твоему ли отцу простил сто рублей?
Ивана словно кто ударил в глаз.
— Ах ты, ябеда проклятая! А кто судом оттягал у нас последнюю корову? Перед кем мать в ногах валялась?
В это время Иван увидал дым, поваливший от барского дома.
— Що воны роблять! Свое добро гублять! — возмущенно воскликнул он. — Сказылись! Повартуйте, а я зараз, — и он побежал к дому.
— Бери его! — обратился один солдат к другому. — Ждать нечего!
— Братцы! Спасите! Не буду больше... Все отдам... Братцы...
— Поздно, кукушечка, закуковала!
Его схватили и понесли. Он раскачивался на руках, и вдруг, в эту страшную минуту, старику припомнилось, как его, лет сорок назад, на свадьбе, вот так подняли на руки и понесли, и кричали «ура» пьяными глотками... И еще... когда-то он любил играть на арфе... И к нему тайно приходила Маруся...
Несли его очень долго, и если бы не молчание, можно было подумать, что ничего не случилось... Просто, он устал и его несут сильные люди...
От реки потянуло сыростью. Старика опустили на землю. Он увидел в лунном свете сруб, забитый бревнами. На горке из-за деревьев показались зеленожелтые клубы дыма от горевшей соломы. Запахло гарью: так пахло весной, когда Игнатий сжигал кучи листьев...
«Все кончено...» — подумал старик и удивился, что сейчас не было никакой жалости к добру, которое горело, а только страстная жалость к самому себе, страстное, беспредельное желание жить...
Крестьяне отбили бревна со сруба заброшенного колодца.
«Неужто придется принять такую смерть?..» — подумал Радузев. В холодные складочки уже собралась кожа на затылке, волосы вздыбились, острые, колючие, как булавки, заболело в желудке.
— Братцы! Христиане! Спасите! — выкрикивал старик скорее инстинктивно, нежели сознательно. Тупой удар зажег зеленый свет в глазах; было ощущение чего-то тяжелого, неизбежного; захотелось проснуться, увидеть себя в постели, трижды перекреститься широким крестом на лампадку, но это длилось недолго. Сознание прояснилось, и он со всею ясностью представил, что принимает вот сейчас, сию минуту смерть и что ничто более не отвратит тяжелую, неизбежную гибель.
Тело его еще раз ощутило острую боль, от которой помутилось в голове. Он летел вниз, ударяясь о каждый выступ, но ничего более не чувствуя.
— Да, Сергей... Все это было... — сказал Лазарь, выходя из машины. — Приехали. Пойдем.
Они заняли дальний столик и выпили по стопке водки.
Радузев тотчас налил еще. Пил он, как воду, ничем не закусывая. Даже отвращение появлялось на его лице, когда глаза натыкались на закуску.
— Ну, так расскажи, как же это получилось? Как же ты потом, в Одессе, узнал про нас?
— После того случая на лугу бежал я в Одессу. Со мной уехала Люба. Боже мой, как я ее любил... Но это — другая история.
Я жил в квартире, которую занимала одна военная семья. Сын их, офицер, до революции служил со мной в одном полку. От него я узнал, что готовится расстрел трех коммунистов — офицер этот работал в контрразведке. Он знал, что я из Престольного, и сказал: «Земляка твоего ставим к стенке — Лазаря Бляхера! Знаешь такого?» Я рассказал ему все. И чем обязан тебе. Просил устроить побег. Он ответил, что у белых деньги сильнее законов и выше всякой власти. Обещал прощупать почву. Накануне казни он сказал, что в наряд назначаются свои ребята. Можно кое-что сделать. Только потребуются большие деньги. Я отдал ему свое золото — портсигар, кольца, цепочки, царские десятки. Но я не верил ни этому офицеру, ни его «ребятам». И я сказал: «Я дам еще столько же, только устрой так, чтобы я своими глазами видел, что заключенные будут отпущены на волю». Он обиделся, и я боялся, что ничего не выйдет из затеи. Но он сказал: «Ладно. Мне надо подкупить банду. Сколько можешь дать?»