— Там отдышишься!
— Неужели ты не веришь мне? Ты, знающий меня вот с таких лет?
— Моей личной веры недостаточно. Если б дело шло обо мне или моих имущественных интересах, твоего слова было бы достаточно.
— Неужели ты не веришь? Ты, Лазарька? Кто же тогда поверит мне?
Эти слова ударили Лазаря по самому больному месту.
Он еще раз прислушался к самому себе, вывел Сергея под фонарь и весь вошел своим взглядом внутрь глаз человека, словно хотел увидеть, что было в душе у него, на самом донышке этой души.
— Верю! — сказал вдруг Лазарь. — Верю всему, что ты сказал. Верю!
Вздох облегчения вырвался из груди Радузева. Он схватил руку Лазаря и судорожно сжал ее, жал долго, вкладывая в это что-то большее, чем благодарность.
— Если бы знал, что подарил мне одним своим словом!
— Ну, хватит романтики! Еще раз говорю: верю тебе! Ты спас нас. Не служил у белых. Отдал свое богатство для искупления духовной вины своей. Верю твоей ч е л о в е ч е с к о й порядочности. Тебя это устраивает?
Лазарь взял Сергея под руку, и они пошли.
— Хороший ты Сережка! Душа у тебя хорошая. Только свихнулся ты на корню. Надо выпрямить спину. Чего тебе ходить согбенному? Зачем считаешь себя пасынком в нашем отечестве? Что ты сделал против народа? Ничего. И народ тебя казнить не будет. Поверь в него. В народную справедливость. В народную гуманность. Запутался? Так ведь запутался во всяких моральных нормах. А преступления никакого не совершал. Чего тебе бояться? Разогни спину. Стой со всеми нами, как равный с равными. Дай свою руку. И выбрось свои переляки из головы! Слышишь? Я твой друг! И никому не позволю тронуть тебя пальцем!
— Спасибо... спасибо... — шептал Сергей каким-то нищенским голосом. — Ничего больше мне не надо... Ох, сколько ждал такого мига...
Он закрыл руками лицо.
— Ну, ты иди, а я сейчас, — сказал Радузев.
— Ты куда? Пойдем ко мне. Я только зайду в одно место: надо немедленно схватить этого изверга Чаммера. Пойдем вместе. Понял? Туда сейчас же сообщат.
— Нет. Ты иди. А я — туда! — сказал Радузев с просветленным лицом, указывая на большой дом на Лубянке. — Раз не поверил мне, хочу, чтоб не сомневался. Пойду просвечусь... И никогда больше не станешь сомневаться. Ты же не поверил вначале. Ты оскорблял меня. Ты сам тащил на р е н т г е н...
— Сомневался, а теперь не сомневаюсь. И никогда больше сомневаться не стану. Ты — честный человек! Идем со мной. И в институт приму. Завтра оформим.
— Нет!
И Радузев пошел. Он шел медленно, словно нес дорогую ношу, выпрямившийся, высокий, испытывая особое счастье от того, что шел, и Лазарь не мог оторвать глаз, чувствуя, как сквозь все его существо прошло что-то хорошее, светлое, в котором было и от детства, и от зрелости.
ГЛАВА VII
В оставшиеся перед зимними холодами месяцы тридцать первого года очень важно было закрепить на площадке достигнутое, не позволить спасть волне, дать остыть людям. Все понимали, что, пока стоят погожие дни, нужно сделать как можно больше. И раз это понимали не одни руководители, а и рядовые строители, на всех участках работа шла хорошо.
Среди забот осень подкралась незаметно. Тайга тревожно зашумела. На землю полетели сбитые ветром сухие веточки и шишки.
— Ну что ж, — сказал Гребенников Журбе, когда тот однажды вечером зашел к начальнику строительства на дом, — садись, потолкуем. Чай будешь пить?
— Не откажусь!
Принесли чай.
— Понимаешь, Николай... «Ночью и днем... Все об одном...»
Журба улыбнулся.
Гребенников прихлебнул чаю.
— Должен сказать тебе прямо: в последнее время ты хорошо поработал, как наш партийный руководитель. Говорю тебе в данном случае, как член бюро обкома.
Журба продолжал улыбаться.
— Понимаешь, и сам ты работал, и партийная организация. А раз хорошо работали, то и люди пошли за нами. Молодежь радует. Наши молодые специалисты радуют. Преуменьшать во всем этом твоей личной заслуги не хочу.
Несмотря на самые тесные отношения, Гребенников редко хвалил друга, даже когда Журба этого заслуживал.
— Что же ты не пьешь? Может, некрепкий налил?
— Пью — и слушаю.
Гребенников вышел в соседнюю комнату и вернулся оттуда с корзинкой винограда.
— О! — не удержался Журба. — Откуда?
— Привезли из Узбекистана. «Катта-Курган». Вот сорт!
Оба наклонились над корзинкой. Ягоды были величиной с волошский орех, золотистые, покрытые нежной пыльцой.
— Чувствуешь, как пахнет медом? — спросил Гребенников.