Буше взволновался. Его волнение передалось и Гребенникову.
— Вот как? — Гребенников встал. — Это — решение? Или, так сказать, платоническое желание?
— Решение, — твердо сказал Буше. — Окончательное. Выношенное в сердце.
— Что ж...
— Только я не знаю, что надо делать. Как оформить, узаконить это.
— Позволю себе несколько вопросов, — сказал после паузы Гребенников. Он ходил по комнате, и Буше должен был, следя за ним, поворачивать голову то направо, то налево. — Что же вас привело к такому решению?
Буше ответил не сразу.
— Трудно сформулировать. Многое привело. Жизнь привела. Люди привели. Факты.
— Это слишком общо.
— Возможно, общо. Но я не могу найти точную формулу. Я почувствовал тугую волю народа, целеустремленность людей, великую мечту о счастье. Я ощутил, как ведут ваши руководители народ к великой цели. Как логично, закономерно развивается жизнь. И мне захотелось стать частицей вашего народа, захотелось, чтобы моей судьбой распоряжались люди, у которых такая воля, такая сила, такая вера в торжество своих идей. Такая ясность во взглядах. Быть вместе с ними плечо к плечу.
Он остановился.
— Я плохо выражаюсь. То-есть недостаточно ясно. Но, кажется, я выразил основное. Прошу вас помочь мне в моем решении.
Гребенников задумался.
— Я прошу вас, Петр Александрович, чтобы вы учли, так сказать, и общеполитическую обстановку. Франция, вернее, ее правительство сыграло, как известно, весьма некрасивую роль в недавнем процессе «промпартии». Дать приют всем этим Рябушинским, Нобелям, Коноваловым, позволить врагам вашего народа свить в Париже осиное гнездо, поддерживать у реакционеров мечту о реванше, об интервенции, — мимо всего этого, конечно, ни один честный человек равнодушно не пройдет. Мы знаем также, что недавний конфликт на КВЖД был спровоцирован японским, французским и английским генеральными штабами, чтобы действенно проверить боеспособность Красной Армии, силу Советского государства. Все это, вместе взятое, конечно, настораживает вас против капиталистических государств, против их представителей, против их подданных. Но я прошу вас отнестись к моему решению, как к решению, выношенному в глубине сердца, честному, мужественному. Мое сердце открыто вам! Я не хочу, чтобы совесть моя была запятнана действиями нынешних правителей Франции, поскольку я — подданный Французской республики. Нести за них даже моральную ответственность я не намерен. Я не разделяю их взглядов. Я — противник их взглядов. Вот мое честное слово. Мое credo. Прошу верить мне.
— Хорошо, — сказал Гребенников после раздумья. — Я поговорю о вас. Пока ничего категорического сказать не могу.
— Я понимаю. Спасибо, что выслушали столь внимательно.
Буше поднялся, он не считал удобным засиживаться, когда деловой разговор окончен.
Но в это время позвонили.
— Кто там? — спросил Гребенников.
— К вам, Петр Александрович, — ответил женский голос из-за стены.
Вошел мальчик лет тринадцати.
— Сановай? Хорошо, что зашел. Здравствуй. Почему так долго не был? Когда переселишься?
— Здравствуй! Работал. Много-много работал...
— Ах ты, работяга! — воскликнул Гребенников, привлекая мальчишку к себе. Запустив в густые черные волосы Сановая пальцы, Гребенников несколько минут тормошил мальчика, пока тот не вырвался.
— А почему сам не ходил? — спросил Сановай Гребенникова.
— Куда не ходил?
— Цех не ходил? Мой цех.
— Правильно! Вот это ты правильно. Раз скучал по тебе, должен был сам притти к тебе в цех. Закрутился, понимаешь, на работе.
— Крутиться работать? — Сановай рассмеялся.
У подростка было такое симпатичное лицо, что и Буше рассмеялся.
— Кто это, Петр Александрович?
— Сановай Аминбаев! Вот кто! Мой приемный сын!
Шарль внимательно присмотрелся к подростку. У него было чуть скуластое желтого цвета лицо, маленькие черные, как отполированные шарики, глаза и слегка приплюснутый нос; в выражении лица столько добродушия, ласки, что нельзя было, глядя на него, не улыбнуться в ответ.
— Отца и мать его убили басмачи. Мальчика спас наш нынешний комендант Кармакчи. Воспитал его.
Сановай, услыхав имя Кармакчи, заулыбался.
— Кармакчи! Корош-корош Кармакчи!
— Кармакчи привез на площадку мальчишку. Устроили мы его учеником в механический цех. Токарем будет. Вот с русским языком плоховато, а то я отдал бы его в школу.
— Научусь русский! — сказал твердо мальчик. — Трудный русский говорить. Научусь!
— Конечно, научишься! Ну, садись чай пить. И вы садитесь к столу, чего встали? — обратился Гребенников к Буше.