Когда Николай прочел записку, он почувствовал, как отхлынула кровь от сердца.
Он помчался в больницу.
— Больная очень слаба... Она в бреду... Видеть вам ее абсолютно запрещается...
Он попросил разрешения заглянуть хоть через стеклянную дверь.
— Только бы увидеть... Прошу вас... Посмотреть...
Он надел первый подвернувшийся под руки халат — вероятно, с подростка, потому что халат едва прикрывал спину, а рукава доходили до локтя, и пошел вслед за сестрой.
Журба редко болел, больничная обстановка составляла совсем другой мир, в котором он не видел для себя места, поэтому и не понимал его. Шли они слишком долго длинным коридором, среди той особенной тишины, которая на здорового человека действует угнетающе, а больному помогает легче переносить болезнь.
— Здесь... — сказала сестра. — Мы ее перевели в отдельную палату.
Журба прислонился к стеклу.
И вот родинка, крохотная, коричневая родинка, особенно выделившаяся на бледном, как наволочка, лице... И снова знакомое ощущение терпкости вокруг сжавшегося в комок сердца...
Надя спала. И лицо ее, белое, измученное, и пересохшие губы, и синева на закрытых веках говорили, что под голубым одеялом лежала страдающая женщина, самая близкая ему женщина. И ему было еще больней от того, что он ничем не мог облегчить ее страдания.
Неудачным оказался первый визит к Надежде и Гребенникова. Ему также отказали: Коханец чувствовала себя плохо.
— Но что с ней? Неужели тиф? Откуда у нас тиф?
— Завезен.
Гребенников сидел за белым столом главного врача больницы и пытливо смотрел молодому человеку в лицо.
— Что же намерены предпринять? У меня сорок тысяч человек на площадке!
Главный врач, недавно прибывший из столицы, всматривался в начальника строительства, в его умные, добрые глаза за дымчатыми стеклами и сухо перечислял меры, которые он предпринял и предпримет в будущем для того, чтобы локализовать вспышку.
— У нас, к счастью, сыпняк не получил распространения, я думаю, мы погасим пожар в самом зародыше.
— Не получил! Он не может, не должен получить распространения. Повторяю: у меня сорок тысяч людей!
— Я все отлично понимаю.
— Тем более! Что вам от меня надо? Средства, материалы, людей — я вам выделю немедленно. Сыпняк вы обязаны ликвидировать немедленно!
Гребенников уехал раздраженный, обеспокоенный.
— Наши врачи слишком самоуверенные люди, — сказал он Журбе. — Надо мобилизовать нашу общественность. Поручи комсомолу понаблюдать за тем, чтоб у всех наших рабочих было чистое белье, чистые постельные принадлежности, чтобы люди раз в неделю обязательно посещали бани. Установи связь с больницей, я подтяну нашу комендатуру.
Николай слушал, а мысли были там, в палате, у бледного, как наволочка, родного лица.
— Ты не волнуйся, — сказал Гребенников.— Надя — крепкий человек, перенесет болезнь. Если что-нибудь нужно от меня в смысле средств, скажи.
Когда Надежде стало лучше, Журбе разрешили, наконец, посетить больную. Он шел по коридору с сжавшимся в комок сердцем, шел, ступая на носки, чтобы ничем не нарушить тишины, которая действовала здесь наравне с лекарствами и, вероятно, прописывалась докторами при обходе палат. Сквозь открытые двери виднелись выкрашенные белой краской кровати и тумбочки. Больные в бумазейных халатах сидели на постелях или учились ходить, ослабев после продолжительного лежания.
Когда увидел Надю, впервые в жизни у него задергалось лицо. Он видел ее впалые щеки, черноту вокруг глаз. Николай стоял у кровати и не выпускал желтую, невесомую, как осенний лист, руку.
— У меня только что был Гребенников. Вы все не забываете меня. Спасибо вам... — сказала Надя тихим голосом.
И оттого, что она благодарила его и других за то, что они не оставили ее в беде, было так тяжело и так странно, что Николай не находил слов. «Она говорит так, как будто между нею, больною, и нами, здоровыми, лежит какая-то невидимая для нас, но видимая, ощущаемая ею грань, разделяющая людей на два мира. Значит, к больным надо относиться особенно чутко не потому только, что они физически слабы и нуждаются в помощи, но и потому, что сознанию их нанесена травма».
Дни шли, и силы, хотя медленно, возвращались. К Надежде приходили Николай, Гребенников, Женя Столярова; несколько раз навестил ее профессор Бунчужный. Надя очень остро воспринимала отношение людей к себе, взвешивала каждое сказанное слово, порой была излишне строга к людям, придирчива, раздражительна. Она вспомнила свой приезд... Николай не встретил. И с новой силой обида обожгла ее... Ей вдруг показалось, что Николай никогда не любил ее так, как она хотела.