— Мне было тогда четыре года... — улыбнулась Женя.
Шарль рассказал несколько эпизодов из сражения на Марне, где он за три дня — с 6 по 9 сентября четырнадцатого года пережил больше, чем за всю предшествующую жизнь.
— Мы отогнали бошей за пятьдесят километров, но чего нам это стоило! Вы видите! Вот посмотрите! — Он наклонил голову и показал тонко сделанный шов на темени. — Двухлетний курс лечения... Трепанация черепа...
Но Женю рассказ не тронул: это ведь не гражданская война! Героизм Шарля был не на пользу революции!
Молодежь попросила Гребенникова рассказать о гражданской войне.
— Пусть вам расскажет товарищ Журба. Мы воевали вместе. И нас однажды на расстрел вели вместе: Журбу, меня и нашего друга Лазаря Бляхера.
Журба отмахнулся.
— Нет, уж ты, Петр, лучше расскажи сам.
— Да ведь я нагоню на вас тоску! Стоит ли?
— Стоит! Рассказывайте! — упрашивала Женя.
Тогда Гребенников рассказал, как их троих повезли на расстрел и как нежданно их спасли.
— И кто нас избавил от смерти, до сих пор разузнать не можем.
От рассказа повеяло такой жесткой правдой, что у большинства сердце сжалось.
Потом рассказал несколько боевых эпизодов, показал на ранение: осколок ручной гранаты оставлен был в руке навечно.
После рассказа никому не хотелось говорить. Война продолжалась, этого никто не забывал, только велась она без пушечных выстрелов, скрытно: в генеральных штабах, в кабинетах министерств иностранных дел, в замках промышленников.
— Ну, вот вы и расстроились, — сказал Гребенников, — а не нужно. Кто не воевал, еще повоюет! Для героизма у нас и теперь сколько угодно поводов и возможностей! Итак, за наши прошлые и предстоящие победы!
— Ура! Ура! —дружно кричали все.
— За мудрость победившего класса и его великих вождей! — поднял бокал Бунчужный.
— За отечественный ванадий!
Когда настроение уравновесилось, Николай еще раз принялся читать Маяковского, Женя под аккомпанемент концертино спела романс «Помнишь ли ты это море...», Митя Шах занялся фокусами: он «выжимал» из ножа воду, отбивал и снова приставлял себе пальцы, угадывал имена и числа; Волощук ловко протрубил арию торреадора.
В три часа ночи в соцгороде и на рабочей площадке погас свет.
— Что за черт?
Журба бросился к телефону:
— ЦЭС? ЦЭС?
Телефон не работал.
Шарль зажигал спичку за спичкой.
— Дайте свечу! Свечу! — приставал он ко всем.
— Свечей никто сейчас не производит. Неужели вы этого не знаете? — холодно отрезала Надя.
— И вдруг все услышали взрыв...
Гребенников пружинил телефонную рогульку, но в трубке покоилась тишина.
— Авария! — сказал он очень тихо, а про себя подумал: «Диверсия...» — провода были перерезаны.
Слово «авария» прозвучало в три часа ночи в темной комнате особенно громко и страшно.
— По цехам! — приказал Гребенников. — Ты, Николай, на ЦЭС, я иду на подстанцию. Свяжитесь со стрелками, организуйте из рабочих охрану! — сказал он так, что все снова почувствовали в Гребенникове начальника строительства.
Митя Шах первый очутился у вешалки, но в темноте долго не мог найти своей шубы. Он разгребал шубы своих товарищей, свалил их на пол, а Шарль беспрестанно чиркал спичками.
Николай Журба затянулся в короткий кожушок, заложил за пазуху наган и вышел из дому.
Такой темной ветреной ночи не было давно. Густой снег засевал пространство, уже в двух шагах ничего нельзя было рассмотреть. Над рабочей площадкой висел странный вой, в истерике надрывалась сирена. Николай насунул поглубже на голову шапку и, пряча лицо от острого ветра, ринулся в темноту.
По дороге до завода было километра полтора; Николай решил сократить расстояние и побежал напрямик, через площадку, лежавшую между соцгородом и комбинатом, хотя знал, что на пустыре находились шурфы и разные выемки: здесь по первоначальному варианту строительства планировалась разбивка одного специального цеха, но потом отказались из-за близости к соцгороду.
Снег, казалось, густел с каждой минутой. Он образовал такую густую сетку, что ее можно было чуть ли не раздвигать руками. Первое время Журба пытался отыскать в темноте знакомые ориентиры: по проезжей дороге коновозчики подвозили к соцгороду, пока не выпал снег, песок и глину; горки того и другого оставались на пустыре; здесь же лежал штабель кирпича. Но, как ни напрягал зрение, ничего сейчас отыскать не мог. Кажется, он сразу же уклонился слишком влево. Николай остановился и прислушался: надрывалась сирена в паросиловом цехе, и несся откуда-то вой...