— Понимаешь, — он взял ее за руку, — мне, молодому инженеру, доверили... такое дело...
— Ну, ты не очень того... себе приписывай! — Надя насмешливо улыбнулась. — Этак и я могу сказать, что пускаю самостоятельно экспериментальную домну... Хвастунишка ты, Борис! Ведь Бунчужный с тебя глаз не спускает. И Роликов.
— Все равно... моя смена! Я ею командую.
Вдруг в цехе загремел голос Бунчужного:
— Свечи открыты?
— Открыты!
Надя обернулась: маленький сухонький профессор показался ей сейчас большим, властным, даже ростом стал как будто выше.
— Проверить клапаны на газопроводах и конуса!
— Есть! — отвечают ему.
Надя проверяет исполнение.
— Дать дутье! — приказывает профессор. Голос его тверд и упрям.
Дают горячее дутье. Бунчужный прижимается к «глазку» печи. Видно, как загораются дрова, как вспыхивает мазут.
— Ох уж эти мне старики... — замечает Роликов.
Надя следит за приборами. Температура дутья семьсот градусов, давление пол-атмосферы. Она докладывает об этом профессору. Над свечами домны появляется первый дымок... Глаза всех устремлены к вершине печи. Он — разреженный, прозрачный, нежного серо-синего цвета, как облачко в горах.
— А я старика понимаю, — говорит Гребенников, — рождение домны — это такое событие... такое событие... За свою жизнь Федор Федорович построил не одну домну и вылечил не одну. Но, мне кажется, вот так он волнуется только у нас...
Толпа в цехе растет. На лесах строек, на крышах соседних цехов, всюду, откуда можно видеть экспериментальную домну, — люди. Время мчится, его не замечают. На литейном дворе горновые заканчивали подготовку желобов к выпуску.
Когда усталость подкашивает ноги, профессор идет в газовую: туда Гребенников распорядился принести раскладушку. Бунчужный ложится на пятнадцать — двадцать минут, потом идет к печи-гиганту, где хозяйничает Волощук.
— Ну, как, товарищ Волощук, у вас дело?
— В порядке, Федор Федорович! — отвечает Борис, гордясь тем, что здесь, на его участке, работа идет нормально, хотя и начальства меньше, и суеты нет.
Профессор заглядывает в «глазки».
— Подбавьте дутья. Думаю, что через час можно попробовать шлак.
Дутье увеличивают. Через час выпускают шлак, а вскоре и чугун.
— Первая домна дала чугун! — разносится весть по заводу. — Чугун есть!
К печи устремляется народ.
«Теперь можно и к своей...» — мысленно говорит Бунчужный и идет к экспериментальной печи, стараясь никому не попадаться на глаза.
— Ну, что у нас, Надежда Степановна?
Надя жмется.
— Без перемен.
Профессор заглядывает по очереди во все «глазки».
Приходит Борис.
— Чугун пошел! — говорит он. — Почему ты не пришла? Какое это было торжество...
— Не до того... Загляни-ка, Борис, в «глазок».
Волощук наклоняется, долго смотрит.
— Не мало ли дутья? — спрашивает он. — Я бы подбавил.
— Не вмешиваться, пожалуйста! Мы ведем печь не на полном ходу.
— Вообще, чертовски интересно! — говорит Борис. — Когда дадите титано-магнетитовую шихту, позови меня.
Женя Столярова находит Надю возле бункеров.
— Ну, что?
Женя усаживается возле входа в бункерную канаву и подпирает кулачком подбородок. Спать хочется немилосердно: кажется, если бы легла по-настоящему, со спокойной душой, спала бы суток двое! Но душа непокойная... Не все идет так, как ждали... Профессор взволнован, профессор огорчен...
— Ну, так как, спрашиваю?
— Пока ничего сказать нельзя.
Женя смотрит на печь, на каупера, на компрессорную станцию. Каупер построен комсомольцами. Печь помогали выкладывать комсомольцы. Бункера строили комсомольцы. Здесь всюду следы рук комсомольцев. И это особенно радует. Этим она гордится.
— А где Федор Федорович?
— Уехал в соцгород. Говорит, на часок. Что-то понадобилось.
— Как же он решился оставить печь?
— Решился! Печь доверил мне! — с гордостью отвечает Надя.
Через час профессор возвращается.
— Задержался на телеграфе, — сказал Наде. — Как печь?
Он смотрит в «глазок».
— Пора!
Шлак выпускают. Немного позже выпускают и литейный чугун. К печи подходит Гребенников.
— Значит, все в порядке? — спрашивает он.
— Как видите...
— Ну, и слава аллаху!
На следующий день Бунчужный велит дать шихту на ванадистый чугун.
— Увеличьте дутье! — командует он.
Надя следит за тем, как выполняются распоряжения профессора. Началось томительное ожидание.
Профессор сидит у горна. Температура дутья — семьсот девяносто градусов, давление — одна атмосфера. Все пока идет как следует. И тем не менее Федор Федорович не может избавиться от неприятной дрожи пальцев. Он сердится на самого себя, а пальцы все дрожат и дрожат. Гребенников садится рядом. Некоторое время он молчит.