Гребенников снисходительно посмотрел на журналиста.
— Слышали?
— Товарищи! Мне трудно вести борьбу против такого единого фронта! — сказал Нардов. — Но позвольте вам заявить, что наш советский человек не только строитель и изобретатель. Наш человек шире, глубже, разностороннее. Он и влюбляется, и страдает от ревности, он мечтает об отцовстве, думает о смерти, хочет продлить свою жизнь, поддается зависти, испытывает огорчения и так далее. Не лишайте его этих страстей.
— Правильно! Любовь, ненависть, ревность, смерть — все это великолепно, — говорил Гребенников. — Без этого нет живого, реального человека. Но это нельзя отрывать от работы, творчества, борьбы за построение коммунистического общества, потому что именно общественная жизнь стоит в центре интересов советского человека и стала его содержанием. Так-то, товарищ журналист! И это извольте нам показать психологически, философски и грамотно!
Нардов сохранял благодушие и не считал себя побежденным.
— Очень интересные мысли высказали вы, товарищи инженеры. Это — тема для выступления в «Литературной газете». Если не откажетесь, я помогу вам оформить их в виде письма. Думаю, и редакция и читатели откликнутся.
— Увидим! — уклончиво сказал Гребенников и кивнул головой уходя.
Под первое мая Митя Шах стоял у завалочного окна мартена. Мартеновский цех, отпраздновав свой пуск, вступал в трудовые будни.
Шла борьба за проектное снятие стали с квадратного метра пода, за сокращение времени плавки. Были мобилизованы все находившиеся на площадке люди, когда-либо работавшие в сталеплавильных цехах, и комсомольская молодежь, прошедшая специальную подготовку; в порядке шефской помощи получили бригаду сталеваров из Днепропетровска и Енакиево.
Голубой огонь метался по печи, протекая, словно вода, сквозь щель заслонки на железный пол. Печи гудели; от бешенства огня дрожали стены, дрожал воздух.
Гамма оттенков огня в печи — это гамма температур. В синем стекле, вправленном в деревянную рамку, Шаху виднелась вся клокочущая внутренность печи; газы бурлили, хлестали, взметывали шлак.
Шах вытирает пот с воспаленного лица. Печь работала великолепно. У второй печи шла завалка. Металлургический ритуал совершала завалочная машина. Хобот вводил мульду в окно печи, крановщик переводил рычаг, — и металлический скрап опрокидывался из мульды на под. У третьей печи подручный готовил ложку к взятию пробы. Ложка — совсем как поварской черпак, только рукоять подлиннее. Подбираясь к печи боком и пряча воспаленное лицо, подручный брал пробу. Ложка становится нежнорозовой. Проба льется непрерывной струей. Вокруг мельтешат огненные снежинки и гаснут.
Митя Шах улыбается.
Двенадцать лет назад мастер Крыж, на заводе имени Петровского в Днепропетровске, пощипывая бородку, невозмутимо командовал:
— Митька, даешь доломит!
— Митька, отшлакуй ложку!
— Митька, колупни забивку!
И Митька Шах подавал доломит, шлаковал черпак, «колупал» забивку. Черная замазка выпускного отверстия печи багровела, когда Митька начинал в ней ковыряться, потом слепила острым, как бритва, светом. У Митьки глаза блестят, слезятся, зрачки становятся маленькими, как маковые зернышки.
Сейчас инженер Шах — помощник начальника мартеновского цеха — и сталевар Варакса, присланный из Днепропетровска, наклоняются над пробой, взятой подручным. Брызги прожигают платье. Только когда становится слишком больно, оба отряхиваются от огненных снежинок, как от оводов. Минут через пятнадцать принесли из экспресс-лаборатории анализ. Шах просматривает.
— Пора! — говорит Шах. — Будем выпускать.
Варакса смотрит сквозь стеклышко внутрь печи.
— Повременим малость. Полировка не кончилась.
Шах также смотрит в печь.
— Да чего там не кончилась, Панько Остапович! Пора! Командуй пробивать летку! Анализ сигналит!