Вдоль стеклянной стены мартеновского цеха висело красное полотнище: «Привет славным передовикам-мартеновцам! Дадим нашей Родине к Первому мая первоклассную сталь!»
Они поднялись по лесенке на площадку мартена. Когда огонь выплеснулся сквозь заслонку печи, Анна Петровна вскрикнула:
— Не подходи близко, Дмитрий!
Шах засмеялся.
Когда зазвонили в колокол, Митя повел Анну Петровну к парапету над разливочным пролетом и показал впуск стали. Анна Петровна прикрывается рукой от слепящего света, любуется невиданным зрелищем и думает: «Вот она, настоящая жизнь». Она говорит вслух:
— Какой это необыкновенный труд! Героический труд!
Потом они вышли из цеха, поднялись на площадку печей второй очереди. Оттуда открывался вид на петлю реки, пустырь, на далекую зеленую щетку леса, на голубые вершины гор.
Анна Петровна вздохнула.
— Мне так хорошо, что я боюсь за свое счастье... Но я не отдам его никому! Слышишь, Дмитрий?
— Никто не отнимет его у тебя... у нас! — поправился он.
Ему все было дорого в Анне и все нравилось в ней, она казалось ему самой лучшей женщиной, какую только знал он в своей жизни.
Солнце уже было высоко, когда произошла еще одна встреча.
Все уже давно разошлись, а профессор продолжал оставаться один. Его не тревожили, он так этого хотел, и это понимали Гребенников, Журба, Лазарь.
Штрикер шел, тяжело опираясь на палку.
— Ты?
Бунчужный не верил своим глазам.
Штрикер был попрежнему грузный, тяжелый, с огромной лопатообразной бородой, в золотом пенсне. Только лицо утратило розовый цвет, стало блеклым, обрюзгшим, а бороду густо перевила седина.
— Как видишь. Не дух бесплотный...
— Но как вдруг? — Бунчужный не знал, протянуть ли руку или нет. — Здравствуй, — и протянул руку.
Штрикер вяло пожал в ответ, но не выпускал ее.
— Не боишься подавать бывшему промпартийцу? Не измараешься?
Бунчужный покраснел.
— Не боюсь. Но как это ты вдруг сюда, к нам?
— Что? Зачем приехал, хочешь спросить?
— Вообще... нежданно.
— Для тебя нежданно, а для меня — вожделенная мечта...
— Расскажи. Надолго?
— На пару деньков. Я здесь, собственно, в роли козерога.
— Не понимаю.
— Поймешь! А забрался ты далеченько. И высоченько! Прямо и иносказательно.
Бунчужный улыбнулся с легкой иронией.
— Приехал когда?
— Вчера.
— А ко мне сегодня?
— Я знал, что тебе вчера не до меня было. Смотрю я на тебя, Федор, ты все молодеешь. Честное слово! Даже не верится, что мы однолетки.
— Удачи молодят! — признался Бунчужный. Немного застенчиво он обвел рукой. — Вот... смотри: поливают наш чугун...
— Наш? Почему — наш?
— Да ведь и ты тоже имел к нему отношение, только в успехе сомневался... И в сибирском комбинате сомневался... И в пятилетке...
— Ты сразу в атаку?
— Трудно забыть... Сколько вся ваша братия вреда натворила!.. — Бунчужный зло глянул на Штрикера. — Ну, как с тобой? Выпустили? Понял ты что-нибудь, наконец, Генрих?
Штрикер молчал.
— Скажи, чего ты добивался? Мы с тобой ведь от корня рабочие люди. И твой отец был горновым у капиталистов, и мой... И обоих нас таскали за уши... Теперь же мы можем с успехом надрать уши другим!
— У тебя свои убеждения, у меня — свои. А вот тебя, как старого доменщика, поздравляю! Как доменщика! От чистого сердца.
Они прошлись по цеху.
Печь шла на передельном чугуне.
— Идешь бойко в гору, Федор!
Бунчужный усмехнулся.
— Гора-то наша с тобой, Генрих, не в том...
— Меня не пристегивай. Мертвого с живым не повенчаешь!
Штрикер остановился.
— Кстати, когда подаешь в партию? Или для... поощрения... ждешь орденка?
Бунчужный посмотрел на широко расставленные, очень толстые ноги Генриха и только теперь заметил, как осунулся земляк.
— Ты не болеешь? У тебя, знаешь, вид того...
Штрикер рассмеялся.
— Болен? Чепуха! Еще четверть века проживу.
Они пошли к печи.
— Мне показалось, Федор, что на тебе за эти два года наросла вторая кожа. Этакая пуленепроницаемая кожа бегемота... Только прости за откровенность! — сказал Штрикер, когда они осматривали домну. — Печь задумана и выполнена сносно. Но, собственно, чему ты радуешься? Приоритету? Но думаю, что и за границей не стоят на месте. Жизнь, брат, всюду не та, что была до революции. У нас и за границей.