— У нас лучше!
— Блажен, кто верует!
— Рекомендую тебе по этому поводу поговорить с начальником нашего строительства товарищем Гребенниковым. Он тебе раскажет, как там, недавно оттуда вернулся.
— С меня хватит того, что я знаю.
Бунчужный отошел в сторону.
— Вот смотри: здесь, в тайге, на голом месте — вот что выстроили советские люди... Еще три года назад здесь бродили медведи...
Они спустились к бункерам, Бунчужный показал механизированную загрузку печи. Подъехал вагон-весы. На машинисте была расстегнута кожанка, из-под которой виднелось пестрое новенькое платьице, и сама она, молодая, приветливая, была словно не на работе, а на прогулке.
— Нет больше тяжелого труда каталей. Работают машины. Смотри, какая девушка управляет. Это, по-твоему, — что?
— Ну, а дальше?
— Что дальше?
— Это все видимость. А что в душе этих людей, ты знаешь?
— Знаю! На рассвете пошла моя домна. Честное слово, когда пошел чугун, у меня чуть слезы не потекли из глаз... И не только у меня... Я видел, что творилась с людьми...
— Верю. Но ты не понял, почему? Рано развалили молельни! Нашему человеку не перед кем крест положить на грудь. В нас еще лет сто идолопоклонник сидеть будет.
Бунчужный сжался, точно его окатили холодной водой. Оба замолчали.
«Какая опустошенная, злобная душа!» — подумал Бунчужный.
— Кстати, я не спросил, что ты делаешь после тюрьмы?
— Как что?
— Профессорствуешь или...
— Восстановлен! Не бойся! Документы в полном порядке.
— И лаборатория твоя... там же? — после продолжительной паузы спросил Бунчужный. — Вот это плохо. Из подземелья бы тебе, Генрих, выбраться. На свежий воздух... Вид твой не нравится мне. Полиартритом не мучаешься?
— Оставь. Впрочем, если хочешь, я действительно болен. И болен серьезно. Только не тем, что ты думаешь. На «посадке» условия у нас были в общем удовлетворительные, — сказал он, — каждый из нас, специалистов, имел возможность работать. Творчески работать. Я занялся своей давней идеей. Может, за это досрочно и выпустили, и восстановили.
— Над чем работал? Над кауперами?
— Каупера — отживающее дело, — ответил Штрикер.
— В принципе ты прав. Неэкономные агрегаты.
— Вот именно. Я спроектировал свои нагревательные аппараты для нагрева дутья до очень высоких температур. Экономные, эффективные.
— Спроектировал? Для меня — находка! Я ведь работаю на своей печи с повышенной температурой дутья и хотел бы получить еще более высокую температуру.
— Ну вот видишь... И я тебе пригодился... Но об этом — позже. Что еще хотел показать?
— Пойдем в газовую. Какая у нас аппаратура!..
Они осмотрели газовую. Штрикер молчал.
— Теперь пойдем в воздуходувку.
— Хватит! Устал. Если не стесню, пойдем к тебе. В номер свой не тянет. Ты понимаешь состояние человека, когда его в дом к себе не тянет? То-есть тянет... смертельно тянет... но знаешь, что итти нельзя. Там с т р а ш н о...
— Так ты болен? Что с тобой? — участливо спросил Федор Федорович, когда они проходили вдоль строившихся второй, третьей и четвертой домен-гигантов.
Всюду в цехе висели флажки и лозунги. Возле здания заводоуправления достраивали арку, — прибивали к фронтону дома красное полотнище: «Честь и слава героям труда!»
Из больших металлических букв, установленных на крыше самого высокого здания площадки — ТЭЦ, была выложена надпись:
Штрикер прочел.
— У вас тут и Маяковского знают? — Усмехнулся. — Что, к митингу готовитесь?
— Готовимся.
Митинг должен был состояться в двенадцать часов дня. В завкоме раскладывали на столах подарки: здесь были часы с именными надписями, кожанки, путевки на Кавказ, костюмы, отрезы, чеки на крупные суммы денег. Вечером дирекция давала обед. Повара работали с рассвета. Выписанный из краевого центра пирожник готовил для каждой цеховой столовой по огромному, величиной с круглый стол, торту. Торт изображал доменный цех с печами и кауперами...
У проходной профессора ждал автомобиль.
— Садись, Генрих! — Бунчужный пропустил гостя вперед.
Они поехали.
Машина шла вдоль заводской площадки, и обоим видны были трубы, силосные башни коксохимического завода, каупера, домны, строгое здание ТЭЦ. Машину подбрасывало на рытвинах, назад отбегали столбики, деревья; стоял теплый день, напоенный запахом леса и талой воды, беспокойным запахом, от которого замирало сердце.