Они молчали всю дорогу. Каждый отдавался своим думам. Машина шла медленно, но Бунчужному казалось, что она мчится мимо площадки слишком быстро. То, что открывалось глазам, — это не только красивые здания цехов, трубы, огромная энергия, запрятанная за тонкими стенами строений. Это было — гораздо больше! Это был пульс родины. Это было победное шествие Советского государства по пути к осуществлению великих идеалов человечества! И Бунчужному хотелось, чтобы Штрикер понял, почувствовал это.
Он сказал земляку, но до того не дошло.
— Вот мы и приехали!
Машина остановилась возле небольшого коттеджа — новой квартиры профессора. Штрикер тяжело высаживал из кузова свою грузную фигуру.
— Так вот, как говорится, на краю могилы, хоть и жить я мог бы еще лет тридцать, — стал я, брат, одинок, как перст... — сказал Штрикер, едва зашел в комнату.
Федор Федорович вел гостя с бережностью, словно тот мог разбиться на кусочки.
— Но смешно то, что я не препятствую. Зашел в тупик. Доказал себе, что должен дать ей дорогу к счастью. А надо было бы, клянусь, по старому русскому закону вырвать ее из рук этого мальчишки да проучить вожжами, чтоб неповадно было другим! В церкви ведь венчали нас, а не на базарной площади! — Штрикер вздохнул. — Видно, стар и в самом деле. Не годами. Какая старость для мужчины в пятьдесят или даже в шестьдесят лет? Стар всем своим существом. Пока сидел в тюрьме, не знал, что ушла от меня Нюта. Думал, просто боится чего-нибудь, не ходит, передач не носит. Нуждается, думал, работать не привыкла, за спиной мужа. Освободили, прихожу домой, все в порядке, ничего не тронуто, и вещи ее дома. Что за черт? А мне соседи говорят: благоверная ваша того... за четыре тысячи километров... А тут и письмо нашел, в ее вещах. Говорят, читать чужие письма подло. Почему, собственно, подло? А писать чужой жене про любовь не подло? А отнимать самое дорогое не подло?
Штрикер сбросил пальто и втиснулся в кресло. Он был широк, толст и еле вместился в стандартное изделие местных мебельщиков.
— А ты ляг. Устал, вижу. Я тебе рассказывать буду, а ты спи. Не так стыдно мне... А говорить мне надо. Знаешь, как в любви: рвется, точно пар. Нужна отдушина. Намолчался я!
Бунчужный лег и только теперь почувствовал, как он утомлен. Но сон не приходил. Тело расслабленно лежало на диване.
— Я люблю ее, как в первый день... — шептал Штрикер, пряча от земляка лицо. — Гадок сам себе... Ты прости меня... Прихожу я домой после тюрьмы. Шифоньеры, туалетный столик, кровать... все, как было... Только Анюты нет. Раскрываю. Платья. Ее платья... Ничего не взяла: мужнее, мол. Только шубейку. Брезгует. Гордая. И такая боль...
Штрикер замолчал. Бунчужный теребил цепочку часов и смотрел в сторону.
— Да... Так вот, собрал я, знаешь, ее вещицы и приехал сюда. Вроде комиссионера... И в медовые месяцы, думаю, одеться-обуться надо. А у наших соблазнителей нынче деньги не валятся из рук. А она любит одеваться. Модница. Вез сейчас это приданое и заново всю нашу жизнь с ней пережил. — Штрикер глубоко вздохнул. — Федор... Федор... Помнишь юность? У нас, правда, она тяжелая была, так ведь юность! Какой открывался простор! Море по колено! И жизнь шла к рукам. В молодости, понимаешь, все идет к человеку, а в старости — бежит от него. Так вот и у меня с Анютой... Приехал сейчас, а встретиться не решаюсь... Страшно встретиться... Хоть знаю, что надо... И откладываю с часу на час. И не знаю, что скажу...
Бунчужный взглянул на Штрикера. Тяжелый, обрюзгший. Голова опущена на руку, лицо закрыто ладонью.
Минут через десять Штрикер успокоился.
— Черт его знает, до чего дошел! — сказал он.
— Может, ляжешь? — предложил Бунчужный.
Штрикер не двинулся с места.
— Ей было двадцать, когда женился, — снова начал он, смотря пустыми глазами в одну точку. — В двадцатом году это случилось. Пожалуй, и тогда был для нее стар. Тоска смертная. И вот, как сон... Анюту знать надо. Хорошая она. Душа у нее хорошая. Светлая такая. И сама красивая. Господи, как заглядывались на нее! Да и теперь заглядываются. Идешь с ней по улице, только и слышишь: кто она ему? Дочь? А какие ноги у нее! Валяться б у них и читать стихи...
Штрикер остановился. Он как бы понял, что не один и что нельзя так обнажаться перед другим человеком.
— Забудь... И не надо... — подыскивал слова Бунчужный.
— Противно? Знаю. Ты ведь никогда не понимал этого.
Штрикер вынул платок, вытер лицо.
Бунчужный стыдливо отвернулся.
Наступило молчание, еще более тягостное после того, что было сказано.