В линейном посту ГПУ сидел за столом дежурный; он читал книгу, держа в руке толстую короткую свечу.
— Товарищ дежурный, — начал Гребенников, переступая порог.
— Что случилось? — спросил дежурный, не поднимая головы от хорошо изданного томика Маяковского.
И вдруг...
«Где я слышал этот голос?»
Гребенников делает шаг. Лицо дежурного в тени. Незнакомое лицо. Но какие-то складочки на щеке и у глаза... Губы... Такие знакомые губы...
— Журба! Колька! — крикнул Гребенников.
У дежурного накренилась свеча; на книге сразу же образовалось стеариновое озерце.
— Ты?
Они бросились друг к другу.
Когда первый хмелек радости отошел, Журба вызвал к аппарату дежурного агента соседней станции и передал об отставшем пассажире. Ему ответили, что вещи переотправят с первым же поездом на разъезд.
— Черт его знает, как получилось! Заплутался в темноте, а пить — хоть из лужи напейся!
Гребенников увидел графин и налил доверху стакан. Журба улыбнулся.
— Когда обратный поезд?
— Через пять часов.
— Ну, ничего. Для такой встречи...
Они еще раз обнялись.
— Дай хоть посмотреть на тебя, — сказал Журба, выходя из-за стола и поднимая свечу.
— Что там смотреть! Через три года стукнет полсотни... А я тебя на улице не узнал бы... Тебе под тридцать? — спросил Гребенников.
— Двадцать восемь!
Николай принес чайник с кипятком, вынул из ящика стола сахар в баночке из-под кофе и хлеб, завернутый в газету.
— Пока суд да дело, выпей чайку!
— Сколько же это мы с тобой все-таки не виделись? — спросил Гребенников, наливая в кружку чай и садясь на подоконник.
Николай скосил глаза и чуть нахмурил брови.
— С конца двадцатого!
— Правильно, с конца двадцатого. Вот так штука!
Гребенников зашагал по комнате.
— Думаешь, не искал тебя? Искал. Справлялся. Сейчас еду в Москву. В груди не сердце — вулкан везу. Ей-богу!
Николай рассмеялся:
— Такой, как был!.. Ничего не изменило время. Только разговорчивей стал!
— Разговорчивей? Признак старости!.. Но как ты здесь очутился? Мне сказали, что ты в армии. На Дальнем Востоке где-то.
— Так бы оно и было... После Одессы попал на польский фронт, в двадцать третьем демобилизовался, командировали в Москву, в железнодорожный техникум, в двадцать седьмом окончил, работал на сибирской магистрали. Когда поднялась завируха с белокитайцами, захотелось намылить им шею, вызвался в армию.
— Так мне и сказали.
— А меня, брат, вместо того чтобы на фронт, в ГПУ послали. А я свое — на фронт... А мне говорят: «Дисциплинку не знаете». И заперли вот сюда... в глухомань...
— Ничего. Дисциплина, действительно, дело не пустяковое.
Гребенников вдруг задумался.
— Сколько прожито и пережито... Только за мемуары садись! Сколько наших пало за народное дело... Сколько заживо сгнило на царской каторге... — Он вздохнул.
— Живая история! — сказал Журба.
— Еду сейчас в Москву. Вызвали к Валериану Владимировичу Куйбышеву. Был я на шестнадцатой партконференции. Бог ты мой, какие открываются горизонты!
— Знаю. Материалы и мы здесь прорабатывали. И обращение конференции читали в «Правде».
— Прорабатывали! Читали!..
Гребенников взял Журбу за медную пуговицу.
— Ты хоть так не говори! Такие материалы не прорабатываются! Это — в крови, в мозгу, в каждой клеточке тела!
Как десять лет назад, Журба с прежней остротой ощутил обаяние старшего товарища и друга.
— После старых наших дел да после гражданской войны меня сейчас, если хочешь знать, ничто так не захватывает, как реальное строительство реального социализма! — Гребенников провел рукой по высокому своему лбу.
Журба заметил, что некогда густые черные волосы Гребенникова сильно поредели, перевила их седина, а лоб стал выше, белее и весь испещрен мелкими частыми морщинками.
— Вот ты говоришь, что знаешь решения шестнадцатой партконференции. А вдумывался ли ты по-настоящему в цифры? Нет, по глазам вижу, что не вдумывался! У того, кто по-настоящему вдумывался, глаза другие. Шучу? Нет. Я был на конференции и видел. Это, дружок, такая поэзия, что дух захватывает! Честное слово!
Журба, не отрываясь, следил за тем, как менялось подвижное, очень выразительное лицо Гребенникова.
— Ты послушай меня: за пятилетку должны мы вложить в одну только промышленность девятнадцать с половиной миллиардов! А миллиарды — это что? Гора казначейских знаков? Нет, братишка, миллиарды — это Днепрогэс, Магнитка, Уралмаш, это заводы в Москве, Горьком, это Сталинградский тракторный! Это Кузбасс! Вот что такое девятнадцать миллиардов! Страна превращается в гигантскую строительную площадку! Скажу прямо: сейчас только этим и живу...