— И вам, скажите откровенно, не наскучило быть тенью этого жирного американца? — спросил инженер, когда девушка, скучая, уселась на ящике от геодезических инструментов.
Она зажала между колен кисти своих тонких рук и вздернула хорошенькую головку.
— У этого американца я только неделю!
— А у других?
— Что за счеты! Скажите лучше, почему у вас фуражка надета задом наперед?
Инженер улыбнулся потрескавшимися губами.
— Так удобнее. Мы весь день на солнцепеке. Кстати, будемте знакомы: инженер Абаканов!
— Лена Шереметьева! — назвала себя девушка.
Абаканов, присев рядом с девушкой, заговорил о своей работе, о линиях карандаша, чудесно материализовавшихся в заводы, шахты и рудники, о жизни инженера-строителя, — прекрасной жизни, в которой наука и романтика идут рука об руку.
С севера набегали на площадку леса; близился закат, а Гребенников с Джонсоном все еще осматривали площадку.
Верхушки кедров охвачены были пламенем. Над площадкой, низко нырнув, пролетел дятел. Прицепившись к ближайшей пихте, он нарезал две спирали. Посыпалась шелуха.
— Золотое дно! Но... как говорится в вашей пословице — дело рук боится! — сказал Джонсон.
Гребенников не ответил. Пока дымок сигары, настоящей гаваннской сигары с покрышкой из табака Суматры и сердцевиной из бразильского табака, вплетался в таежные запахи, Гребенников смотрел вдаль. Тайга. Суровые деревья. Зеленые лишайники, низко свисавшие с лиственниц. И тучки. Почему-то он вспомнил Одессу. Легкие прозрачные облачка, тающие над залитым солнцем морем. Простор...
В серых глазах проступает на минуту печаль.
Расставшись с Джонсоном, Гребенников пошел к реке. Стремительная и вспененная, она напоминала быстро бегущее животное. «И вот эта речонка должна выдержать тяжесть строительных работ и всю эксплоатацию комбината...» — подумал Гребенников. Он спустился со скалы и долго смотрел на реку, как смотрят на лошадь перед укладкой груза.
Неужели опасения Джонсона основательны? И если они основательны, что надо делать? Изыскания противоречили одно другому. Материалы одной комиссии опорочивали материалы другой. За год, в сущности, ничего реального: он рассчитывал застать строительные работы в самом разгаре. Но, видимо, здесь больше болтали, чем работали.
Он наклонился к мраморной плите, покрытой желтыми пятнами и испещренной многочисленными трещинами.
«Руды. Известняки. Песок. Вода. Лес. Где еще найдешь скопление такого богатства на сравнительно небольшой площади?»
Отшвырнув кусок сгнившего дерева с тропы, он пошел скалистым берегом против течения реки. Наступал знакомый еще по царской ссылке многоцветный закат: ничего подобного Гребенников нигде не наблюдал. Небо окрашивалось в лиловые, красные, зеленые тона; мелкие облачка, охваченные солнцем, отливали перламутром. И такой же многоцветной становилась вода.
Захотелось посидеть в тиши, подумать, помечтать...
У кромки леса показались кротовые горбики. Это были землянки, без окон, покрытые досками и дерном, со старыми ведрами, выведенными вместо труб. Возле горбиков ходили коровы, пощипывая траву. Детишки в пестрых рубашонках играли в бабки.
«Первобытная стоянка...» — подумал Гребенников, заглядывая во «двор» жилища.
— Где отец?
Шустрый мальчуган подтянул порточки и бойко ответил:
— На строительстве!
— А мать?
— И мать на строительстве.
— И Воронок на строительстве! — вмешалась девочка.
— Что за Воронок?
— Жеребчик!
— А что там отец делает на строительстве?
— Землю копает.
— А ты почему не копаешь?
Мальчик смутился:
— Я еще маленький...
— Мы Машку пасем! — с гордостью ответила девочка.
— Машку! Где же ваша Машка?
— А вон, не видишь?
Гребенников оглянулся: корова лениво жевала жвачку, бессмысленно глядя перед собой.
— М-да!.. Сколько ж тут землянок настроили? — спросил он у подошедших ребят.
— Мы не считали.
— А ну, сосчитайте!
Мальчишка лет восьми отбежал в сторону, за ним пустились остальные.
— Девятнадцать.
— Двадцать.
— Пятнадцать.
— Девятнадцать. Дядя, я правильно сосчитал. Девятнадцать. Мне восьмой год. Я до сотни хорошо считаю!
«Начинается сюда тяга...» — с волнением подумал Гребенников.
— А что едите, ребята?
— Все едим!
— Только хлеба мало! Каши мало. Маманя с папаней бранятся... — сказала девочка со светлыми, почти желтыми волосами. — И в кухне не варят. Поначалу варили, теперь не варят.
«Плохо дело... Очень плохо...» — подумал Гребенников.