Записку Гребенникова Журба получил поздно вечером.
— Приехал? — спросил у десятника Сухих.
— Приехали. Сердитые...
В одну минуту он собрался в дорогу, оставив вместо себя Безбрового.
В двенадцатом часу ночи Николай подошел к конторе — похудевший, обросший, в потной рваной рубахе.
— Николай! — крикнул Гребенников, увидев друга, в окне.
Журба бросился на голос.
— Не испачкаю?
Он обнял неудобно торчавшую из окна фигуру Гребенникова, сжал, стиснул до боли.
— Какой ты колючий!
И вот странно — сколько Гребенников готовился наговорить этому парню неприятностей, разругать, распечь... А пришел — и ни слова упрека.
— Заходи, Николаша, скорее!
Они встретились на пороге и еще раз обнялись.
— Борода откуда?
— Не спрашивай! Как я рад! Наконец-то! Заждался я тебя. Один, как палец!..
— Ну, положим, палец-то у тебя не один!
Гребенников выпустил огрубевшие большие руки своего друга.
— Знаю, что тебе туго. Мне об этом Куйбышев сказал... Да разве я для собственного удовольствия сидел за границей, будь она трижды проклята!
— Что успел? Как съездил?
— Кое в чем успел, но я поездкой недоволен. Понимаешь, два мира! Два мира — штука серьезная! И с этим приходится считаться. Они там отлично представляют, что даст нам пятилетка. Но, как говорится, и хочется, и колется, а торговать надо!.. Голоден? Говори, есть будешь? Сейчас что-нибудь сварганим!
— Как зверь... вола съел бы...
— Очень хорошо. Я сейчас приготовлю.
Гребенников поднял с пола примус и поставил на колоду, служившую столом.
— Так вот, познакомился я сейчас со строительством, потолковал с народом. Буду откровенен: стыдно стало... — сказал Гребенников, когда зашумел примус, а на чугунной решетке водрузился жестяный чайник. — Сядь, послушай меня.
Журба отошел к стене. Сел на плашку.
Высоко в небе купались в лунном свете облака, и за ними по земле тянулись темные холодные пятна.
— Ты извини, что я так, с места в карьер, но время не терпит. Так вот, скоро шестнадцатый съезд партии. С чем мы с тобой придем к нему? Не в порядке отчета, а как коммунисты? Давай поговорим по душам. Объективные причины? Это верно. Но все ли мы сделали, что от нас зависело?
Журба молчал.
— Плохо, Николай, дело. Ругать должен. Крепко ругать. И есть за что. Снабжение не налажено, люди живут, как кроты, никто ничего не знает, никто ни за что не отвечает. Прости меня, но я ничего подобного не ожидал. И ты, как мой заместитель, повинен.
Николай нервно прошелся по комнате, потом остановился против окна, и Гребенникову видно было, как краска медленно, но густо проступила сквозь темный, почти черный загар лица.
— Кузница! Заводская кузница! А подковывают лошадей... На лесопильном заводе пилят доски для перегородок в бараках семейным! Кто говорит, что не надо подковы делать или готовить доски для оборудования бараков? Но если только это и делается, причем делается из рук вон плохо, а больше ничего, то, извини меня...
— Но ты пойми меня...
— Подожди! Я не кончил!
— Нет, ты выслушай меня, потом будешь судить, — пытался отвести «карающую руку» Николай.
Но Гребенников не давался.
— Дубинский и Улалушинский заводы на консервации. А ведь это пока наши единственные опорные базы. В Алакане никак не достроят новых огнеупорных цехов. Показал мне сегодня свое богатство Джонсон. Но... все это, как говорится, в общем и целом, а целиком ничего! Не тот размах. Не те темпы. Нас еще «спасло», что стройка по ошибке плановиков ВСНХ числилась под рубрикой «запланированных». Наша-то стройка, а? Я заявил, что мы — живая промышленная единица, и потребовал так к нам и относиться! В Москве был секретарь крайкома Черепанов, крепко поддержал нас в ЦК, — и вот мы в ближайшее время будем переведены в число первоочередных строек.
— Но что я мог сделать?
— Как что? Позаботиться о людях, если не мог развернуть во всю ширь работу. О людях позаботиться. Создать условия для жизни.
— Легко сказать! Стройки не мог покинуть ни на минуту.
— Оставил бы кого-нибудь здесь вместо себя, а сам в крайком, к Черепанову.
— В путейском деле никого не оставишь.
— Оставил бы на площадке!
— Я так и сделал. Знаешь, кто здесь заместителем начальника?
— Ну?
— Десятник Сухих!
— Как?
— Честное слово! Своею властью назначил. Больше никого не мог. А что получилось? Охмелел человек, заставил величать себя «директором». Я знал и мирился до поры, до времени.
Гребенников, как ни тяжело ему было, не мог удержаться от улыбки.