«Неужели они однолетки?» — подумала Анна Петровна, вглядываясь в оживленное лицо Федора Федоровича и в молодо засверкавшие глаза.
— Как я рада за вас! — воскликнула она. — У вас творчество... У вас жизнь! А Генрих... — она не договорила. — И я без всякого дела брожу по комнатам... Если бы у меня были хоть дети...
— Москвичам украинского меда привез! Ну-ка!
Генрих Карлович поставил глиняный кувшин и с торжественностью размотал суровую нитку, потом снял клейкую бумажку с крупинками сахара, выступившего на желтом меду.
С приходом Штрикера Бунчужный снова почувствовал себя стесненно. После чая он ушел переодеваться. Штрикер бесцеремонно поплелся вслед, рассчитывая на разговор по душам.
— Мне надо с тобой серьезно потолковать перед совещанием, — сказал Штрикер, снимая пенсне. — Только — очень серьезно.
Бунчужный посмотрел в холодные, злые глаза Генриха.
— Ты меня извини. Сейчас — восемь. В одиннадцать у меня плавка. Хочешь, поедем со мной на завод?
— Нет. Надо с Анютой кое-куда сходить.
Бунчужный вышел на лестницу. Когда захлопнулась дверь, он с удивлением подумал, что присутствие Штрикера ему неприятно.
Через три часа Федор Федорович был на заводе. Гамма дымков от черного до нежнопалевого, звон падающего металла, крики «кукушек», вывозящих с завода «чушки», оранжевая проволока, выползающая из последнего калибра и стынущая на катушках, рабочие в брезенте и синих спецовках — все было привычно, близко с отроческих лет. Он прошел в доменный цех, окутанный дымком с едким запахом сернистого ангидрида.
— А мы вас ждем! — приветливо, как всегда, встретил профессора Лазарь Бляхер.
Бунчужный снял перчатку и, пожав руку своему помощнику, посмотрел на золотые часы. На людях, да и дома, наедине, Федор Федорович и Лазарь держали себя одинаково — скорее как товарищи, нежели родственники.
— Я немного опоздал. Простите. Сколько сделали подач?
Пока Лазарь докладывал о работе, профессор снял в газовой будке пальто, надел рабочую спецовку.
По настоянию профессора, печь загрузили на бо́льший расход кокса. Она, казалось, дрожала от огромного жара, и Лазарь Бляхер со строгим лицом следил за работой охладительной системы.
С площадок по зонам печи брали пробу материалов. Анализы из экспресс-лаборатории приносили один за другим. Федор Федорович и Лазарь Бляхер одновременно просматривали каждый новый анализ, и по их лицам горновые видели, что работа мало радовала ученых.
Шлаки в этот раз не пошли. Началось зависание печи. Опыт пришлось прекратить.
Левым, слегка воспаленным глазом (профессор долго перед этим смотрел сквозь стеклышко внутрь клокочущей печи), Федор Федорович как бы проколол Лазаря. Потом вынул клетчатый платок, аккуратно вытер залоснившиеся щеки и, ничего не сказав, пошел в газовую. Бляхер и горновые посмотрели вслед.
— Федор Федорович! Минуточку!
— Ну, что еще? Хотите возражать против методики сегодняшней работы?
— Вообще — да. Но я сейчас хотел спросить вот о чем.
— Каковы ваши возражения? — перебил его Бунчужный.
— Извольте. Даже если б мы сегодня добились успехов, это ничего не решило б!
— Вот как?
— Мы вели печь в условиях, максимально удаленных от производственных. В тигеле можно все получить!..
— Вы так думаете?
— Так думаю.
— Что еще хотели сказать?
Федор Федорович не смотрел в глаза и стоял к Лазарю вполоборота.
«Чего он дуется?..» — подумал Лазарь.
— Я хотел спросить, поедете ли вы сегодня на совещание в ВСНХ? — спросил Лазарь.
— Нет.
Бунчужный вынул из кармана повестку, аккуратно сложил ее пополам, провел ногтем по сгибу и всунул в руку Бляхеру.
— Поезжайте вы.
«Совещание...»
Федор Федорович вспомнил Штрикера, но в первый момент мысль эта не задела в нем ни одной струны. «Конечно, сегодняшняя плавка дала гораздо больше, чем все вы думаете. Следующую плавку поведу по этому же направлению».
Он посмотрел на аппаратуру в газовой, на слишком ярко светившую лампу и, тщательно расправляя складочки перчаток, сказал:
— Мне не нравятся некоторые участники совещания в ВСНХ...
Он насупился на Бляхера, точно инженер был в чем-то виноват.
— Какие участники? — спросил Бляхер.
— Некоторые... Увидите сами.
«Чего это он сегодня такой?..» — подумал Лазарь.
Они расстались.
В машине профессор откинулся на подушки и закрыл глаза. Рессоры были мягкие, машина шла быстро. Завод, напряженная работа, беспокойное утро отошли в сторону. Он показался себе почему-то очень одиноким. «Но ведь никакой второй для меня жизни не будет. Эта и есть та единственная, многообещающая, долгожданная, которая пришла и в которой я должен сделать все для себя и для людей».