Бунчужный сел, и было радостно, когда услышал, как кто-то хлопнул в ладоши и как хлопки передались по рядам перекличкой. Он встретился глазами с Орджоникидзе. Председатель ВСНХ наклонился к представителю ЦК, что-то сказал ему и сделал пометки в блокноте.
После совещания Кобзин попытался остановить Бунчужного — ему что-то понадобилось, хотел кое с чем познакомиться, но Бунчужный сослался на занятость и разговор отклонил на неопределенное время.
Кобзин вышел из зала позже всех. Он спускался по лестнице, неуверенно нащупывая ступеньки, — так бывает, когда человек смотрит под ноги и желает яснее представить, куда он опустит ногу, на какую именно часть ступеньки. По обеим сторонам лестницы стояли в зеленых кадках пальмы. Энергетик вынул серебряную спичечницу, чиркнул спичкой. Огонь обжег пальцы, сломанная папироса не зажглась. Кобзин швырнул ее. Швейцар ловко подал пальто. Руки не попадали в рукава. Кобзин привычно полез в карман за мелочью и что-то сунул швейцару, глядя в пространство. Тот низко склонился.
Машина стояла за подъездом, шагах в десяти. Фары были зажжены, и от этого тьма вокруг казалась еще гуще. Капелькой крови выступал сигнальный фонарик сзади машины.
Шофер захлопнул дверцу, положил руку в раструбчатой перчатке на баранку и вежливо осведомился, куда ехать.
— К черту! — взвизгнул энергетик и повалился на подушки.
— Я сейчас словно после причастия... честное слово, как в отрочестве... — сказал Бунчужный Штрикеру в машине. — Мы как-то мельчим, суживаем проблемы. И вот почудился мне сегодня простор... Большая, настоящая жизнь...
Радостно возбужденный и редко столь откровенный, Бунчужный доверчиво взял Штрикера за отворот пальто.
Штрикер не ответил.
— Ты нехорошо сегодня выступал. Извини меня, но нечестно... Нечестно перед коллегами. Как выскочка! — сказал Штрикер строго, когда автомобиль, качнув на рытвине, повернул в тихую улицу.
Бунчужного словно кнутом стегнули. Он рванулся, и при свете фонаря Штрикер видел, что лицо земляка покрылось пятнами.
— Да, нечестно! Так нельзя выступать нам! — сказал еще строже.
— Кому это нам? — с трудом выдавил из себя Бунчужный:
— Нам, кому по праву принадлежит все!
— Не понимаю!
Тогда Штрикера прорвало:
— Как ты не поймешь, что индустриальным государством должны управлять мы? Мы должны быть хозяевами! Мы — старые ученые. Мы должны быть господами положения, а не кто-то. Мы — инженеры! Специалисты! И я говорю не от своего только имени. Есть люди побольше нас с тобой, которые точно так же смотрят на вещи. И здесь и — там! — Он ткнул рукой в пространство, что должно было означать — за границей. Он наклонился к самому уху и прошептал: — Во Франции... И в Америке... В Англии...
— Ничего не понимаю. Значит, надо было выступать, как Кобзин?
— Кобзин знает, что делает, а вот ты — нет!
— А я... я... плюю на него! — резко сказал Бунчужный. Радостное возбуждение его угасло.
«Как мало меняется человек в жизни... даже голос...» — поймал себя на мысли Штрикер. И ему представился вихрастый мальчишка, с которым он вместе работал на заводе.
— Но тебе сейчас не двенадцать лет! И ты работаешь не у Джона Юза.
Бунчужный зло сказал:
— На тринадцатой годовщине революции люди в воротничках и манжетах сидят за кустами, как махновцы, с обрезами в руках... Это ты считаешь нормальным?
— Истинно русский ученый! Идеалист! Эх... — сказал Штрикер и наклонился к уху Бунчужного, но, покосившись на спину шофера, сдержался.
Долго ехали молча.
— А ты, случайно, не заметил, что у Кобзина и его друзей сегодня лица будто похожи стали? На одно лицо все? Знаешь, я наблюдал: покойники все похожи друг на друга, — сказал Бунчужный.
Штрикер не ответил.
Дома им открыл дверь старик Петр.
— Как дела, юноша? — спросил Штрикер.
После столкновения с Бунчужным было неприятно пользоваться его гостеприимством. «Но не менять же квартиру сейчас!» — подумал с раздражением Штрикер, отшвыривая калоши.
— Дела наши — благодарение богу, Генрих Карлович!
Петр помог гостю снять пальто и подобрал калоши. Бунчужный, как всегда, разделся сам.
— С богом не воюешь?
Желтое, в мельчайших ромбиках, лицо Петра улыбалось приветливо.
— Не в наши годы воевать, Генрих Карлович!
— Чего ж не в твои годы? Вот Федор Федорович воевать со всем миром собрался! И никакие годы его не страшат!