— Пойдем к тебе. Я все-таки решил кое о чем поговорить с тобой.
Штрикер взял под руку Федора Федоровича, протолкнул в кабинет и плотно закрыл за собой дверь. Голоса в столовой — она же была и гостиной — утихли. Хлопнула выпущенная крышка рояля, скрипнул винт табурета.
Наступила тишина, обычная волнующая тишина перед началом музыки. Потом Бунчужный услышал первые звуки. Играли концерт Грига, его любимую вещь.
— Так вот, вернемся к совещанию... — сказал Штрикер. — Кризис общественных отношений и тот тупик, в котором мы очутились...
— Постой! Минуточку... Как хорошо у них... Ты послушай! Как хорошо... Вот это слышишь? Лиза играет оркестровую партию. А вот Анна Петровна. У них совсем различно звучат рояли... И не потому, что один «Рениш», а другой «Шидмайер». Анна Петровна ведет игру строго. В сущности, так и надо. Красота говорит о себе без слов. Лиза — слишком эмоционально... И, пожалуй, чувственно... Откуда у нее это? И нельзя так! Нельзя так играть молодой женщине. Жене. Матери ребенка!
Бунчужный сидел в кресле, как-то весь подавшись вперед, словно стремился туда, куда звала его музыка.
— Какая музыка! — сказал Бунчужный дрожащим от волнения голосом, когда Анна Петровна вернулась к теме.
— Ты слышишь? Вот, вот это место:
Сейчас! Ну, еще раз. Вот тема передается второму роялю. Слушай:
Бунчужный запел, но голос сорвался.
Штрикер понял — сейчас с разговором надо обождать. Так и сидели они оба молча, Федор Федорович — растревоженный, ушедший в себя, Штрикер — хмурый, злой. Каждый думал о своем.
— Знаешь, сегодня перед рассветом приснился мне Леша... — сказал Бунчужный, когда музыка кончилась. — Приснился Леша... Маленький... Босой... Бежит куда-то и меня с собой зовет. А я и хочу за ним бежать и не могу, ног от земли оторвать не в силах. А он уходит все дальше, дальше...
— Покойники, говорят, к дождю снятся, — отмахиваясь от дум, сказал Штрикер.
Кажется, музыка и его расстроила. Ему стало холодно. Он принес шарф и несколько раз обвернул им шею.
— Да, какая нелепость! Знаешь, в этом есть что-то глубоко трагическое. Я с большевиками, как известно, не в ладах, но твой Леша...
Бунчужный встал и каким-то другим, насмешливым голосом перебил:
— Не в ладах еще? Что же, они тебя обижают, бедненького?
Штрикер усмехнулся:
— Будем откровенны. И давай, наконец, поговорим по душам. Завтра я ведь уеду. А когда еще свидимся! Скажи, что ты у них нашел? Российская Правда с большой буквы все-таки не здесь!
— Ты примитивен, Генрих, упрям и... слеп! Возможно, я — плохой психолог, плохой политик, раскрыть и объяснить всего не сумею. Но факты передергивать не позволю. И издеваться над фактами не позволю! Хватит!
— О чем ты говоришь?
— Правда, настоящая, человеческая правда, именно здесь. Настоящая правда, а не выдуманная для оправдания ничегонеделания. И это я имею право сказать. После всего. Я имею право! Может быть, кровью своего Леши я приобрел это право...
Глаза вмиг стали красны и как бы припухли. Штрикер не решился нарушить молчания. Бунчужный несколько раз провел рукой по седому квадратику волос, по лбу.
— Да... — Он вздохнул. — Так вот... Надо только поглубже вдуматься во все, что совершилось с Октября и что совершается. Станешь ли ты, наконец, утверждать, что наука и прежде пользовалась таким уважением, как теперь?
Штрикер молчал.
— Станешь ли ты отрицать, что прежде науке препятствовали не только власть имущие, в порядке, так сказать, ведомственного вмешательства, но и сами господа ученые? С каким трудом пробивался родничок оригинальной мысли!.. Вспомни истории с Лобачевским, с Поповым, Седовым, Мичуриным, Циолковским, с нашим дорогим земляком Михаилом Константиновичем Курако! Если ты не в чинах да не в заслугах перед царем-батюшкой, разве мог ты выступить со смелой мыслью, найти поддержку? А те, кто в чинах да заслугах, как известно, со смелой, оригинальной мыслью не очень-то выступали. И идеи наших ученых крали иностранцы, крали самым наглым образом, выдавая за свои. Впрочем, нужно ли об этом говорить? Ты знаешь не хуже меня.
Штрикер вздохнул — губы его при этом уродливо оттопырились — и скучающе проговорил:
— Все это история! И к сегодняшнему разговору никакого отношения не имеет.
— Не имеет? А мой институт! Тысячи других научно-исследовательских институтов? А новые отрасли промышленности? Это — что? История? Разве в старой России была тракторная промышленность? Автомобильная? Авиационная? Станкостроительная? Химическая?