— Не только угрожаю, но, если хочешь знать, приведу угрозу в действие!
— Ах, вот оно что!
Штрикер встал, заново обмотал шарфом шею, будто собрался вешаться, и, не простившись, вышел в столовую. Бунчужный посмотрел вслед, но не проронил ни слова.
ГЛАВА IV
Зимой, вскоре после совещания в ВСНХ, пронеслась по всей стране волна возмущения против новой вылазки врагов революции, вскрытой на процессе промпартии. Бунчужный ходил злой, ни с кем не разговаривал и избегал встреч даже с Лазарем Бляхером.
Кое-кто из вчерашних друзей и знакомых еще ходил, пряча нос в воротник, когда в институт нежданно прибыл ответственный работник ЦК.
Гость был исключительно предупредителен. Растерявшийся Бунчужный водил гостя по лабораториям, как ревизора, и объяснения давал, как представителю госконтроля. Представитель ЦК это понял с первых слов и, улыбнувшись, сказал:
— Давайте, Федор Федорович, запросто. Говорите, что есть, как другу. Успехи и неудачи ваши.
Бунчужный говорил о работах своих и учеников своих, о целях и задачах института, родившегося по указанию товарища Сталина; он рад случаю показать, чем ответил институт на внимание правительства...
— Тайгастрой — это комбинат широкого профиля, — сказал представитель ЦК. — Последние разведки обнаружили близ Тайгастроя еще и залежи титано-магнетитов. Что, если бы предложили вашему институту построить там печь, провести работы над получением ванадистых чугунов при таежном заводе? Ваше мнение, Федор Федорович?
— Мое мнение? — сказал он дрогнувшим голосом.
Это было то, о чем он думал, чем жил столько лет.
Бунчужный почувствовал, как кровь прилила к лицу и не отходила.
— Мое мнение? Я готов хоть сейчас уехать в тайгу и заняться строительством экспериментальной домны! Я считаю, что только такому заводу, как Тайгастрой, — он поправился: — такому предприятию, как Тайгакомбинат, как никому другому, уместно заняться и моей проблемой. Ванадистые чугуны, ванадистая сталь — еще одна, так сказать, звездочка в этом замечательном таежном созвездии производства специальных сталей. Но... смею ли рассчитывать?
— Ну вот. Мы, кажется, с вами договорились. Вы получите возможность построить доменную печь и организовать филиал своего института при Тайгакомбинате. Ведь это очень, очень перспективное предприятие. Что вы скажете?
Весной тридцать первого года короткая служебная записка из секретариата товарища Сталина решила все...
Ее доставили поздно вечером. Профессор, приказав никому не говорить, что он в институте, немедленно вызвал зятя в кабинет.
Одного того, как профессор шагнул навстречу, Бляхеру было достаточно... Профессор протянул записку.
Ночь прошла незаметно. Потом, никого не тревожа, они потушили свет и, взявшись за руки, шли сумрачным коридором, вытянувшимся перед ними, как труба. Круглое окно в конце коридора походило на объектив исполинского телескопа. Они остановились, удивленные пришедшим одновременно сравнением, и смотрели, как мерцала в небе голубая звезда...
После этой ночи все казалось иным. Вероятно, тогда же впервые в жизни они подумали о том, что к радости, в сущности, надо так же привыкать, как и к печали.
— Зайдемте ко мне! — пригласил профессора Бляхер.
— А Лиза? Ниночка? Мы разбудим их.
— Пойдемте!
Он открыл своим ключом входную дверь. На цыпочках прошли из коридора в кабинет. Но Лиза услышала.
— Ты, Лазарь?
— Я.
— Почему так поздно?
— Я не один...
— Дед?
— Я... я... Спи, спи, дочка!
— Что случилось?
— Ничего. Спи!
Лазарь подвинул Федору Федоровичу кресло, сам сел напротив. Кабинет зятя больше походил на техническую библиотеку: вдоль четырех стен были полки, сплошь занятые книгами, папками, альбомами, и сидеть здесь, среди этого богатства, Бунчужному доставляло особое удовольствие. Переполненные счастьем, оба не решались нарушить молчание.
Вошла Лиза, в пижаме, встревоженная.
— Нет, в самом деле, что такое? Что случилось?
Лазарь взял за руку и привлек Лизу к себе.
— Мы строим свою домну!
— Что ты говоришь? Есть решение правительства?
— Есть! Строим на площадке Тайгакомбината!
И он рассказал обо всем, что произошло.
— Я счастлива! Поздравляю вас. Папочка, я счастлива!.. Родные мои...
Она прижалась к отцу.
— Ну, я пойду... — сказал немного спустя Федор Федорович вставая. — Боже мой...
Он вздохнул и снова, обняв Лизу, прижал ее к груди.