Леша покраснел.
— Немножко...
— Чем?
Леша рассказал о столкновении с латинистом в первый же день прихода в класс. Он нагрубил преподавателю за то, что тот позволил неодобрительно отозваться о большевиках и революции...
— Мне очень трудно кривить душой... И говорить неправду... И в дороге к вам чуть-чуть не произошла неприятность... Пришлось ехать в машине с белогвардейцами... Только не думайте, что я не выдержал бы испытания, если бы пришлось! Любое испытание я перенесу, и от меня не добьются ни слова! Вы еще меня не знаете!
Леша сверкнул своими зелеными глазами, в которых было столько страсти, что Гребенников залюбовался.
— Отныне я приказываю вам соблюдать строжайшую конспирацию. Вы обязаны обманывать белогвардейскую сволочь любыми способами. Честных людей обманывать нельзя, а белогвардейцев можно и должно! Запомните это! И не попадайтесь! Не бравируйте! Я верю, что вы перенесете любой допрос контрразведчиков и никого не предадите, но вы слишком дороги нам! А попадаться не имеете права! Нельзя! Ясно?
— Ясно...
— Будьте как все гимназисты, ничем не выделяйтесь. Можете в присутствии белогвардейцев разговаривать их же языком, но точно выполняйте все мои директивы. Вы знаете, что посланы для работы среди моряков антанты?
— Знаю.
— Каким языком вы свободно владеете?
— Английским.
— А французским?
— Слабее.
— Жаль. Одесса, Николаев, Херсон — это, так сказать, сфера французского влияния, Кавказ — английского. Но у нас стоят и английские корабли.
— Я говорю и по-французски, но английский у нас в доме почти обиходный. Отец хорошо знает английский.
— Так. Сегодня вы свободны. Есть где остановиться на ночлег?
— Я могу остановиться у одной дамы на Елизаветинской.
— Не у Анны ли Ивановны?
— У Анны Ивановны. Стало быть, вы ее знаете?
— Анна Ивановна наш человек.
Леша почувствовал, что разговор пришел к концу, а ему очень хотелось побыть еще с Гребенниковым, о котором ему столько рассказывали в Москве.
— Вы были на каторге? И на поселении, и в эмиграции? Как я ждал встречи с вами!..
Леша всегда волновался, когда выражал свои чувства.
— Бывало... Да сейчас не время для воспоминаний. Итак, приходите завтра ровно в восемь часов утра для первого поручения...
Гребенников назвал адрес, который Леша несколько раз повторил.
— Позже мы свяжем вас с николаевским подпольем.
Кроме комитета партии большевиков, в николаевском подполье работал комсомольский комитет, секретарем которого была молодая девушка с бледным лицом и длинными детскими косами — Тамара Мальт.
С ней и связал Гребенников Лешу Бунчужного под именем Саши Зеленого, связал в октябре, после того, как Леша выполнил в Одессе и Николаеве несколько серьезных поручений и был проверен делом. Настоящей фамилии Саши Зеленого никто в Николаеве не знал.
В начале ноября, утром, самого молодого члена комсомольского подпольного комитета, четырнадцатилетнего мальчика, схватили контрразведчики в тот момент, когда он наклеивал на афишную тумбу листовку. Была она отпечатана типографским способом, горячая, страстная, извещавшая о победоносном продвижении Красной Армии и призывавшая население всяческими способами уничтожать белогвардейцев, бить их с тыла, взрывать мосты, склады, пускать под откосы поезда.
Мальчика отдали в контрразведку Липоману, и подросток не выдержал пыток...
Его повели по улицам родного города, это видели многие. Он хотел стать на ноги, хотел приободриться, ноги подкашивались: его вели, держа под руки с двух сторон.
Там, где должна была находиться Тамара, ее не оказалось. Он провел на вторую явочную квартиру. Здесь схватили Лешу — Сашу Зеленого. Потом мальчик повел на третью квартиру, и контрразведчики схватили Тамару и Гришу.
В контрразведке Тамару подвесили за длинные косы, которые столько раз гладила материнская рука. Тамара перенесла испытание, никого не выдав и ни в чем не признавшись. С девушки содрали платье, и на сердце ее легла печаль, беспросветная печаль, более тяжкая и жгучая, чем боль от первых ударов проволоки по телу.
После Тамары секли в ее присутствии Гришу, говорили самые грязные, какие только существуют в мире, слова, и она смотрела и не чувствовала стыда, — только черную печаль.
И Гриша никого не выдал и ни в чем не признался.
Потом ввели Сашу Зеленого — Лешу Бунчужного, осунувшегося, с еще более выразительными глазами, в которые можно было смотреть долго-долго и не насмотреться. И подло били чистого, светлого юношу, — и все напрасно.