Ванюшков вбил лопату в землю и подошел к Жене.
— Читали в газете, товарищ Столярова. И в бараке с нами говорили. Решила бригада включиться в соревнование. С завтрашнего дня просим организовать нам участок.
Это были воронежцы, орловцы, туляки, приехавшие на строительство вслед за инженерами. Их недавно поставили на котлован, они ко всему пытливо приглядывались, близко к сердцу принимали все, чем жила площадка.
— У вас в бригаде люди, как наподбор! Уверена, что завоюете первенство! — сказала Женя.
— Мы постараемся, — ответила Фрося. — Только чтоб и про танцы не забывали. А то натомятся наши хлопцы и танцовать не станут!..
Невдалеке от бригады Ванюшкова стоял перед щитом Николай Журба и рассматривал степную газету, очевидно, только что вывешенную.
Внимание его привлекла небольшая заметка, подписанная «Жало» и заканчивавшаяся немудрящей, но смешной и злой карикатурой. Он прочел: «Симулянт Сироченко из третьей бригады землекопов занимается пьянкой, имеет связь с поликлиникой, вследствие чего пьет, а после пьянки является к администрации и предъявляет больничный листок, в котором указывается болезнь малярия...»
Журба улыбнулся. Ему захотелось познакомиться с этим «симулянтом». Третья бригада работала на соседнем участке, он пошел туда. Высоко в небе стояло солнце. Журба шел по рыхлой земле, прилипавшей к сапогам, и подставлял лицо щекочущим лучам. Вспомнилась Надя. Три дня тому назад они ушли далеко в тайгу, сидели под столетним кедром, слушали шум ветвей, такой глубокий, волнующий шум. Легкий ветерок пробегал по верхушкам деревьев, на землю осыпались желтые иголочки, золотистая тонкая, как папиросная бумага, кожурка. И хотелось, чтоб время остановилось. Потом они вышли к реке, любовались высоким скалистым берегом, крутыми поворотами реки, несшейся со страшной быстротой в кипящей пене. Он рассказал Наде о своем приезде в тайгу, о переходе на лошадях, о том, как все нравилось ему в пути...
— Кто здесь товарищ Сироченко? — спросил Журба у бригадира Белкина, придя в третью бригаду:
— Да вон...
По голосу Белкина было ясно, что Сироченко не в почете. Не подходя к нему, Журба издали стал наблюдать за «симулянтом».
Это был совсем молодой рабочий, с простодушным лицом, неряшливый в одежде; порты его едва держались на бедрах, худых, как у подростка. Работал он с прохладцей: копнет и постоит; если заметит, что следят за ним, поднажмет; и лопата у него была какая-то неказистая, с короткой ручкой.
— Это ты, товарищ Сироченко? — обратился Журба к парню.
Тот несколько раз копнул, поглубже всадив лопатку в грунт, и только тогда разогнулся.
— Ты Сироченко?
Парень вытер лицо концом рубахи, которая не была вправлена в порты, и несколько секунд смотрел секретарю партийной организации в глаза, как бы выпытывая, что у того на уме.
— Ты Сироченко, спрашиваю?
— Я... — выдавил он наконец из себя ответ.
— Читал, что про тебя пишут?
— Чего ж не читал! Грамотный!
Он пытался быть развязным, но не получалось.
— И что скажешь?
— Неправда это...
Голос его, впрочем, не был особенно уверенным.
— Значит, выдумали? Зря тебя оклеветали?
— Один раз выпил, так что? А малярия у меня давняя...
— Раз оклеветали, как же ты молчишь? Разве в нашем обществе можно человека ни за что обидеть, оклеветать? Что ж, по-твоему, честь человека у нас ничего не стоит?
— Да я не жалуюсь!
— Как можешь не жаловаться, если неправда? Нет, ты напрасно думаешь, что можно обидеть человека ни за что и так дело оставить. Я вот пришел с тобой поговорить, чтобы тебя перед народом обелить. Хочу выступить в газете и сказать, что у нас неправильно поступила редакция, напав на честного непьющего труженика.
— Реабилитировать меня хотите? — сказал парень другим голосом.
— А ты откуда знаешь такое словцо?
Парень вздернул подбородок.
— Пять групп кончил и читал книги. Слова разные знаю, на них у меня память.
— Ты здесь один?
— Не один. Отец, мать здесь.
— Отец кем работает?
— Верхолазом.
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать.
— Так я выступлю в защиту тебя. Ладно?
— Не надо...
— Грех был, да? Говори, я тебе зла не желаю.
— Был...
— Конечно, запрета на водку у нас нет, хочешь выпить — выпей. Но ты пойми, товарищ Сироченко: тебе восемнадцать лет, только-только расцветаешь. На что тебе водка? Если у тебя на душе там чего-нибудь или какая досада — в жизни ведь всяко бывает, почему не подойти к старшему товарищу, не поделиться горем? Разве я отказал бы выслушать, помочь, что в моих силах?