Бунчужный говорил о работах своих и учеников, о целях и задачах института. Он рад случаю показать, чем ответил институт на внимание правительства и партии.
— Тайгастрой — это комбинат широкого профиля, — сказал представитель ЦК. — Последние разведки обнаружили близ Тайгастроя еще и залежи титано-магнетитов. Что если бы предложили вашему институту построить там экспериментальную печь, провести работы над получением ванадистых чугунов на таежном заводе? Ваше мнение, Федор Федорович?
— Мое мнение? — голое дрогнул.
Это было то, о чем он думал, чем жил столько лет. Кровь прилила к лицу и не отходила.
— Мое мнение? Я готов хоть сейчас уехать в тайгу и заняться строительством экспериментальной домны! Я считаю, что только такому заводу, как Тайгастрой, — он поправился, — такому предприятию, как Тайгакомбинат, уместно, как никому другому, заняться моей проблемой. Ванадистые чугуны, ванадистая сталь — еще одна, так сказать, звездочка в этом замечательном таежном созвездии производства специальных сталей. Но... смею ли рассчитывать?
— Мы, кажется, с вами договорились. Вы получите возможность построить доменную печь и организовать филиал своего института при Тайгакомбинате. Ведь это очень, очень перспективное предприятие, что скажете? А попутно возьмете на себя и общее техническое руководство как главный инженер или, как ныне говорят, технический директор.
Короткая служебная записка из ВСНХ решила все...
Ее доставили поздно вечером. Профессор, приказав никому не говорить, что он в институте, немедленно вызвал зятя в кабинет.
Ночь прошла незаметно. Потом, никого не тревожа, они потушили свет и, взявшись за руки, шли сумрачным коридором, вытянувшимся перед ними, как труба. Круглое окно в конце коридора походило на окуляр исполинского телескопа. Они остановились, удивленные пришедшим одновременно сравнением, и смотрели, как мерцала перед телескопом в небе голубая звезда...
После этой ночи все казалось иным. Вероятно, тогда же впервые в жизни они подумали о том, что к радости, в сущности, надо так же привыкать, как к печали...
— Зайдемте ко мне!
— А Лиза? Ее крошка? И Ниночка? Мы разбудим их.
— Пойдемте! — настаивал зять.
Они прошли через двор института к флигелю, на цыпочках пробрались в кабинет.
Но как тихо ни шли, Лиза услышала.
— Лазарь?
— Я.
— Почему так поздно?
— Спи...
— Иди сюда.
— Я не один...
— Дед?
— Я, я, Лизонька... Спи, дочка! Мы на минуточку...
— Что случилось?
— Ничего. Спи, родная.
Кабинет зятя походил на техническую библиотеку: вдоль четырех стен стояли высокие стеллажи, сплошь занятые книгами, папками, альбомами. Сидеть здесь, среди этого богатства, было расчудесно, и Бунчужный испытывал необыкновенное удовольствие, когда усаживался в кресло за письменный стол зятя и обводил глазами полки.
— Новинки! — Федор Федорович подошел к стеллажу и вынул книгу в коленкоровом переплете.
— Откуда вы их достаете? Ни в одном магазине нет!..
— Одни добывают редкие марки, другие — редкие экземпляры тарантулов или жуков... Третьи...
Переполненные счастьем, они больше походили на школьников, чем на ученых.
Вошла Лиза в пижаме, в папильотках, встревоженная.
— Нет, в самом деле, что случилось? Четвертый час ночи!
Лазарь привлек Лизу за руку к себе:
— Мы строим домну!
— Что ты говоришь! Есть решение ВСНХ?
— Есть. Строим на площадке Тайгастроя. Открываем филиал института!
Лазарь рассказал обо всем, что произошло этой ночью.
— Я счастлива... Поздравляю вас. Папочка, я счастлива! Родные мои...
Она прижималась то к отцу, то к мужу.
— Только как же я поеду со Светкой и Ниночкой?
— Тебе незачем ехать.
— Я без тебя не останусь!
— Не ссорьтесь. Еще рано. Сначала поеду я, а потом видно будет, — успокоил дед.
Они проговорили до рассвета, и хоть бы в одном глазу где-то там притаился кусочек сна... Потом дед прошел в спальню. Наклонившись над колыбелью Светы (родилась девочка, а не мальчик!..), рассматривал ее — крохотную, красную, вспотевшую — с тем странным чувством удивления, с которым обычно мы глядим на новорожденных. Затем склонился над кроваткой Ниночки.
— Девочка моя... Твой дед — счастливейший человек в мире!
Шел седьмой час, когда Федор Федорович появился на крыльце. Падал мелкий снежок, тотчас таявший на камнях, — редкость для Москвы в январе.
По лицу Федора Федоровича потекли тяжелые капли, седой квадратик низко остриженных волос стал совсем алюминиевым, шляпа обмокла в руке.