Гребенников ощутил тяжесть, как ощущает человек приближение грозы, тяжесть, нависшую над Родиной, возможность нападения империалистов. Стало очень тревожно.
С двенадцатичасовым самолетом он улетел на площадку, а Журба остался заканчивать дела.
Его хорошо встречали в ВСНХ, холодком повеяло только в проектном отделе коксохимических заводов, и Журба насторожился.
Он стал добиваться свидания с профессором Плоевым, но профессор был занят на совещании. Пришлось втиснуться в мягкое кресло и терпеливо ожидать. Тем временем он набросал тексты разных записок и телеграмм.
Когда вышел в коридор покурить, увидел инженера Грибова: тот выходил из приемной одного из членов коллегии. Инженер также заметил Журбу, но почему-то не поздоровался. Сделав вид, что он что-то забыл, Грибов возвратился в приемную.
«Конечно, его могли также вызвать в Москву по линии Гипромеза».
В это время Журбу позвали.
Профессор Плоев, которого коксохимики называли знаменитостью, встретил Журбу посреди комнаты в пальто, в галошах. Так посреди комнаты и велась недолгая беседа.
— Ваши опасения излишни. Необходимо произвести дополнительное исследование грунтов. Это не отнимет много времени. Вероятно, приеду я. Согласитесь, — остановил он Журбу, видя, что тот собирается возражать, — согласитесь, нельзя проектировать коксохимический завод, когда не знаешь, где и на чем он будет стоять.
— Мы потеряли счет исследованиям — основным и дополнительным. Судебников и другие враги портили нам на каждом шагу. Доменные поднимаются, а коксового нет в помине. Где же логика?
— Все будет сделано, вас это не должно тревожить. За действия промпартии я ответственности нести не могу.
Журба решил задержаться в Москве еще на день, но довести дело до конца. «Черт знает, что творится, — подумал он с возмущением. — И промпартию ликвидировали, и порядок навели в ВСНХ, а тормоза остались».
К себе в номер Николай пришел в сумерках. После утомительного хождения по этажам он с удовольствием принял душ и лег отдохнуть.
Часа через три Журба почувствовал, что в номер кто-то вошел.
Он продолжал спать и в то же время ощущал близость постороннего.
— Вы не сюда! — произнес он, борясь со сном.
Через стеклянный верх двери падал в комнату свет, и он увидел в полосе этого света девушку.
— Мистер Джонсон к вам больше не поедет. Мне за хотелось повидать вас. Простите...
Не ожидая приглашения, переводчица Джонсона сняла шубку и села на край постели.
Эта бесцеремонность его возмутила.
— Зажгите свет! И, собственно говоря, что случилось?
Он видел лицо, наклоненное вниз, тонкую фигурку, обтянутую дорогим платьем.
— Света не надо. Так лучше.
Журба продолжал рассматривать Лену, не зная, как определить чувства, которые она вызывала.
— Зажгите свет!
Лена расцепила пальцы и, жалко улыбнувшись, пошла к окну.
— Постойте там, я сейчас оденусь.
— Не надо. Я на минутку. И — уйду.
Он вытянулся под одеялом.
— Мне скучно в жизни, скучно. Мне двадцать семь. Я хочу сама не знаю чего. Обломок крушения!.. — она усмехнулась. — Вы не похожи на других. И меня потянуло к вам. Я пришла сама...
Напротив окна, на улице, засветился фонарь. Девушка прижалась к окну; она казалась черным силуэтом, наложенным на переплет оконной рамы.
— Я пришла сама... — повторила фразу, которую, видимо, подготовила заранее.
— Да... Но я, кажется, ничем не могу вам помочь.
Она молчала.
— Я рассчитывала, что вы мне что-нибудь посоветуете. Мистер Джонсон уезжает, а я остаюсь.
Он задумался.
— Если серьезно хотите чего-нибудь добиться в жизни, надо начинать с другого.
— С чего же?
— Работать надо. Переходите на производство. Это лучшее лекарство против скуки и прочих болезней духа.
Лена рассмеялась. Она подошла и протянула руки.
— У меня вот какие руки! Что я могу ими делать?
— Ну, так что же? Что же вы хотите?
Журба поймал себя на том, что с каждой минутой ему все труднее было оставаться с этой девушкой, — очень смелой, уверенной в своих чарах, — вот так, вдвоем, притворно холодному. Он поднялся и, отвернувшись, оделся. Лена кисло усмехнулась.
— Расскажите, если хотите, что-либо о себе. Где бывали, что делали, — сказал безразличным голосом, закончив туалет.
— Что рассказывать? Ничего особенного.
— У вас есть друзья?
— Я их растеряла. После смерти отца мы вернулись в Москву.