— А это что?
— Это эллинг! Здесь строят, а потом отсюда спускают на воду корабли. Вот краны, вот стапель.
— Я мало знаю заводскую жизнь и очень жалею. Но наверстаю. Обязательно наверстаю! — заметил Леша как бы про себя.
— На этой верфи был построен 120-пушечный корабль «Двенадцать апостолов». Он принимал участие в знаменитом Синопском сражении под командованием адмирала Нахимова. В том же бою участвовал и другой наш, николаевский, корабль — «Императрица Мария». Отец мой строил знаменитый эскадренный броненосец «Князь Потемкин-Таврический», или, как его в быту называют, броненосец «Потемкин». Его спустили на воду в 1900 году, механизмы же устанавливали на заводе «Наваль».
Леша вдруг взял Витю за руку.
— Вы меня простите, — сказал он взволнованно, — но я ко многому подхожу не так, как принято, по-своему подхожу.
— Я вас выслушаю.
— Вот вы рассказали, как создана была верфь, как строились корабли. И я увидел людей, которые тащили на себе тяжести, рыли землю, работали под свист плеток, под зуботычины, линьки...
— Вы не думайте, что я ничего не вижу! — воскликнул Витя взволнованно. — Я читал старинные бумаги. Город и верфь строили крестьяне адмиралтейских селений и солдаты. А на верфи работали экипажи, составленные из матросов. Они жили плохо, очень плохо... Я читал одно донесение, в котором морское ведомство требовало заготовить для наказания матросов прутья и розги...
— Честному человеку этого забывать нельзя.
— Вы правы. Но ведь жизнь не останавливается. Зло сменяется добром и снова уступает место злу. Я люблю свой город. Он дал многих выдающихся людей, которыми гордится Россия. В Николаеве жил адмирал Михаил Петрович Лазарев — главный командир Черноморского флота и военный губернатор, наш знаменитый русский флотоводец, духовный отец прославленного Нахимова, первооткрыватель Антарктиды. Здесь родился адмирал Степан Осипович Макаров. И астроном Бредихин. Жил известный гидрограф Манганари...
— Все это так... Но... История учит нас не только любви, но и ненависти. И, может быть, больше всего ненависти. Именно ненависти — из любви к будущему, во имя которого мы живем!
Мимо гимназистов прошел инвалид, опираясь на деревянный обрубок, подбитый желтой резиной.
— Зачем? За что? В угоду кому? — спросил Леша, показав на солдата. — А ведь если поразмыслить, это происходит из-за того, что общество наше пришло к недопустимым контрастам и пытается эти контрасты узаконить. Я ставлю себя в положение тех, кто лишен того, что имею я. И ощутимее вижу изнанку жизни. А я не хочу, чтобы большинство лишено было по милости меньшинства самого необходимого. Не хочу. И восстаю. И этого не будет!
Леша остановился.
— Говорите! Говорите еще. Но мне до сих пор казалось, что политикой должны заниматься политики...
— Глупо! Простите меня... Кто станет заниматься политикой за вас? Почему дела вашей совести должны стать кому-то ближе, нежели вам самому?
— Так было... И я не думал...
— Вот сегодня ваш латинист обидел меня. И вообще он черносотенец! Мой отец порядочный человек. Только идеалист. Он подходит к явлениям жизни со странными весами. И со странными разновесками. Он готов терпеть гнет. И не восстанет против угнетателей, если только нужно пролить кровь. Вы понимаете? Для него человеческая кровь священна. Если бы ему сказали: в ваших руках — судьба мира, подпишите смертный приговор сотне людей, и на земле настанет рай. Вы думаете, он подписал бы? Нет. Он умертвил бы самого себя! Это ему легче сделать...
Леша взял Витю под руку.
— Отцу хотелось бы, чтобы революцию совершали в белых перчатках. Конечно, кто станет возражать, что это было бы хорошо. Но враги наши отнюдь не в лайковых перчатках сопротивляются!
Витя высвободил руку.
— Ну, а вы, Леша, вы могли бы подписать смертный приговор сотне людей? — спросил взволнованно.
— Да! Лишь бы установить новый строй, при котором люди не увидят ни зла, ни насилия, ни нищеты.
Витя изумился.
— Вы? Леша? Вы могли бы умертвить сто человек? Вот вы только что смотрели в небо и радовались... Вы сказали, что нельзя быть счастливым, если существует несчастье. Вы...
— Я сказал. И это не противоречит. Я хочу счастья активно, а не созерцательно.
— Но как можно убить человека? Я имею в виду — сознательно? Убить самому или подписать приговор и потом чувствовать себя счастливым?
— Это неизбежно, — сказал Леша. — Я много думал... Ах, Витя, если бы вы знали, чего стоило мне придти к этой мысли... Не умом, не с цифрами на бумаге, а сердцем...