В начале ноября, утром, самого молодого члена комсомольского подпольного комитета, четырнадцатилетнего мальчика, схватили контрразведчики в тот момент, когда он наклеивал на афишную тумбу листовку.
Мальчика отдали Липоману, и подросток не выдержал...
Его повели потом по улицам родного города, это видели многие. Он хотел стать на ноги, хотел приободриться, но ноги подкашивались; его вели, держа под руки с двух сторон.
Там, где должна была находиться Тамара, ее не оказалось, он провел на вторую явочную квартиру. Здесь схватили Лешу — Сашу Зеленого. Потом мальчик повел на третью квартиру, и контрразведчики схватили Тамару и Гришу.
В контрразведке Тамару подвешивали за длинные косы, которые столько раз гладила материнская рука. Тамара перенесла испытание, никого не выдав и ни в чем не признавшись. С девушки содрали платье, и на сердце ее легла печаль, беспросветная печаль, более тяжкая и жгучая, чем боль от первых ударов проволочной плеткой.
После Тамары секли в ее присутствии Гришу, и в ее присутствии говорили самые грязные, какие только существуют в мире, слова и она смотрела и чувствовала не стыд, — только черную печаль.
И Гриша никого не выдал и ни в чем не признался.
Потом ввели Сашу Зеленого — Лешу Бунчужного, осунувшегося, с еще более выразительными глазами, в которые можно было смотреть долго-долго и не насмотреться. И подло били.
От всего этого устали, верно, и сами контрразведчики. Допрос на несколько минут прервался. И показалось комсомольцам, что они стоят, взявшись за руки, — шесть рук образовали круг, — и длится тот первый вечер встречи; и каждый видел в двух других тех, кого запомнил тогда: ни синяков, ни кровоподтеков.
Потом начиналось прежнее. Контрразведчики требовали выдать большевистский подпольный комитет, выдать членов комсомольской организации.
— Вот вас здесь трое. Вы интеллигентные молодые люди. Жизнь ваша впереди. Будьте же благоразумны, — убеждал Липоман артистическим голосом. — Я требую только одного: выдайте большевиков, свяжите меня с Гребенниковым, и я вас отпущу. Я дам вам возможность уехать, куда кто пожелает. Даю вам честное слово офицера!
Они молчали.
— Не верите? Клянусь святым богом! Отпущу вас немедленно. Ну? Будете говорить? Кто первый скажет, того сейчас же отпущу. И вы забудете этот кошмар. Разве приятно нам бить вас? И разве человеческое тело долго может выдержать пытки? А мы будем пытать еще страшней!
Они молчали.
— Ты, долговязый! — обращался он к Леше. — Я знаю, что мать и отец по тебе, сейчас плачут. Как тебе не совестно заставлять нас в твоем присутствии бить Тамару? Она красивая, молодая девушка, и по ней также плачут отец и мать, а мы должны из-за тебя ее сечь. Разве тебе не стыдно? И не совестно? Разве так поступил бы на твоем месте рыцарь? Где прячутся большевики? Выдай большевистский комитет, выдай Гребенникова и пойдешь домой хоть сейчас. И Тамару мы бить не будем.
Леша не поднимал головы. Он смотрел в запятнанный пол и дрожал мелкой холодной дрожью, рожденной физическим состоянием тела, состоянием, которого не мог понять, потому что, несмотря на сознание полнейшей обреченности своей и друзей своих, он не испытывал ни страха перед истязателями, ни страха перед смертью.
— Будешь говорить, будешь? — не отставал Липоман, заикаясь от бешенства.
— Ничего от нас не добьетесь! Тела наши замучаете, а коммунизм будет построен!
— Что ты говоришь?
— И дети ваши будут стучаться к нам в дом. И проклинать будут вас. Десятки лет будут они отказываться от вас и не смогут отказаться!
— Что ты говоришь? Что говоришь? — замахивался Липоман.
— Вы можете расстрелять нас! — кричала Тамара.
— Кровь наша не пропадет даром!.. — поддерживал товарищей Гриша.
Липоман кидался то к одному, то к другому и натыкался на злобные, бесстрашные глаза. Он резко махнул буковым стеком, и Леша впервые вскрикнул.
— Ты заговоришь! Заговоришь на дыбе!
Тогда и Леша ощеривался:
— Не добьешься, мерзавец!
Исступленно кричала что-то Тамара, отвлекая на себя Липомана.
— Не отступимся от клятвы! — стонал Гриша: кто-то из следователей рубнул Гришу саблей по ноге.
— Прощай, Тамара!
— Прощай, Гриша!
— Прощай, Саша!..
Лишившихся сознания, кое-как прикрытых одеждой, поволокли их в камеры, и с ног Леши сполз сначала один ботинок, потом второй.
Вечером 18 ноября «отцы города» давали в честь Слащева бал в «литературке». Двухэтажное здание светилось огнями, гремел духовой оркестр, пол колебался под ногами танцующих.