В девятнадцатом году ему было шестнадцать. Его повезли на юг. С большими трудностями семья добралась до Николаева. В январе двадцатого отцу удалось устроиться на каком-то транспортном судне. Митя решил, что сбежит, хотя не знал, как это произойдет. И что он будет делать, когда останется один.
Транспортное судно готово было отправиться с минуты на минуту, но могло стоять и несколько дней. Митя отпросился на берег: на минуту.
Ему позволили. Он сошел и... больше не вернулся. Это было 31 января: в тот день Красная Армия вступила в Николаев.
Митя стоял на Соборной площади; шла демонстрация. Освободились тюрьмы и подвалы. Рабочие пели.
Когда пришел домой, выбежала горничная Нюра: видимо, она сидела у окна и следила за тем, что происходило на улице.
— Чего вы здесь? — удивилась Нюра.
— Остался...
— А к нам уже приходили красноармейцы с красными бантами! Спрашивали, кто здесь живет. Я сказала, что уехали... Сказали, что дом займет воинская часть.
— Куда же мне?
— Уходите лучше... А то подумают, что вы юнкер...
Митя ушел. Он был одинок в чужом городе. «Оторванная пуговица от пальто...» На один миг увидел отца и мать. «Что они там? На транспортном судне?» Но боль от сознания одиночества заглушила тревогу о родных.
Митя пошел на бульвар, было холодно, леденящий ветер дул с плеса. Митя поднялся со скамьи и пошел к театру Шеффера. Потолкавшись перед театром — здесь было много людей, готовился митинг, — Митя побрел к вокзалу. Площадь и вокзал уже заполнили войска, они прибывали и прибывали. Здесь же, на вокзале, искали и арестовывали переодетых офицеров. И Митя в страхе, чтобы его не приняли за переодетого в гимназическую форму офицера или юнкера, побрел назад, пугливо оглядывая каждого встречного.
Близился вечер, пора было подумать о ночлеге. Он озяб, проголодался. Куда идти? К Нюре нельзя. Здесь были две-три знакомые семьи. И он пошел к Вере Белосельской, на Фалеевскую.
Его встретили как чужого. Он сказал, что отстал... Случайно отбился...
Белосельские пили чай, ведя мирный разговор, словно в городе ничего не произошло. В хрустальной вазочке лежало вкусное печенье, и приятным цветом играло при лампе варенье из цельных абрикосов, и нежно звенели серебряные ложечки. Митя, однако, от чаю отказался, сказав, что уже пил... В этот раз ему поверили, и даже Верочка не попросила выпить еще стаканчик «хоть ради нее одной...»
Ему как постояльцу отвели угол в кабинете, указали на кожаный диван... В тягостной неловкости прошел час. Сославшись на головную боль, Митя попросил разрешения лечь. Он быстро разделся. Все казалось неудобным: диван, одеяло, чужой запах постели. Митя погасил свечу и смотрел на щель, сквозь которую проникал в кабинет свет из столовой. Сердце билось рыхлыми, расслабленными толчками. Потом захотел есть... Никогда так не хотел есть дома... С каким удовольствием съел бы даже те корочки, которые Вера небрежно смела со стола и выбросила в мусорную корзинку.
Утром Вера обтянула гимназические пуговицы Мити черными колпачками, Митя срезал синие петлицы, сорвал с фуражки герб.
— Завтра уеду, Вера...
— Куда вы уедете в такое время?
— Уеду домой, в Екатеринослав.
Уехать удалось, однако, только через месяц. Сколько унижений испытал за это время... Как приживал, как нищий глядел он на стол, отказываясь от вкусных блюд, голодный, оскорбленный, и никто не хотел понять, как тяжело было ему, избалованному единственному сынку, которому всегда в доме отводилось самое лучшее. Отец Веры устроил место в теплушке, дал денег на дорогу (до чего стыдно брать от чужого человека деньги!..), и Митя уехал. В дороге он убедился, что гимназическая форма могла причинить ему неприятности... Он поменял пальто на невыдубленный кожушок, подсунутый каким-то попутчиком, но и кожушок казался слишком заманчивым. Митя отдал его за красноармейскую шинель с прожженной полой, выбросил нелепую форменную фуражку с кантами. Обменял мундирчик и брюки... Кажется, он готов был обменять самого себя...
Митя не был больше гимназистом. Он не помнил, носил ли пробор посреди головы тонкой нитью от лба до затылка, не помнил, носил ли когда-либо лакированные туфли и модный короткий мундирчик.
В Екатеринославе, куда прибыл через десять дней езды, полной тревоги, он решил, что идти на отцовскую квартиру опасно и отправился к старухам-теткам, с которыми семья Шаховых поддерживала холодные отношения. Долго звонил у парадной двери. Потом начались задверные разговоры.
— Кто звонит?
— Я.
— Кто стучит?
— Это я. Митя.