— Тайгастрой! Тайгастрой...
Надя сказала, вкладывая в это слово нечто сокровенное. Она вздохнула и повернулась лицом к Бунчужному.
— Как хотелось, Федор Федорович, чтобы меня направили сюда, и вот желания сбылись!
Он повернулся к Наде. Ее глаз нельзя было рассмотреть за длинными густыми ресницами, бросавшими тень, но Надя будто нарочно подняла лицо, залитое лунным светом. И он встретился с ее взглядом, в котором было столько счастья, столько веры в себя, в жизнь, в будущее.
— Я рад за вас, Надежда Степановна, рад за ваше поколение. Мне кажется, что теперь большинство людей, молодых и старых, особенно молодых, достигает того, к чему стремится. Уже одним этим наше время отличается от прошлого.
Они полюбовались рекой, крутым противоположным берегом и пошли обратно. Надя рассказывала о своих студенческих годах, а он под ее рассказ вспоминал свои. Как было все по-иному и как он от души завидовал... И как хотелось, чтобы вернулась молодость, чтобы можно было начать жизнь сызнова.
Расставшись с Надей и идя среди густой зелени к своему коттеджу, профессор услышал странное гудение: так мог гудеть только огромный жук. Бунчужный остановился. И словно в награду за его всегдашнее внимание к жукам, прямо на него летело это огромное, жужжащее и с силой шлепнулось о листья. С необычайной поспешностью профессор вынул из кармана электрический фонарик и бросился к месту, где упал жук.
Если удаче суждено случиться, то находка сама идет в руки. На ближайшей веточке, у самой земли он увидел жука. Это был изумительно интересный экземпляр жука-дровосека уссурийского Callipogon relictus, чудом залетевшего в шорскую тайгу, потому что водился этот жук не здесь, а на Дальнем Востоке, в Корее и Северо-Восточном Китае.
Бунчужный бесстрашно сгреб жука в шляпу и, не дав ему времени расправить крылья, схватил левой рукой за спинку.
— Теперь не уйдешь, миленький!
Посветив еще раз уже вблизи, он стал рассматривать находку. Это был темнокоричневый, с шоколадным оттенком самец, с могучей шипообразной головой, толстыми членистыми усами и крепкими жвалами.
— Экий красавец! — восхищался Бунчужный. — Жаль, Маши нет: вот бы обрадовалась...
Придя домой, он положил кусочек ваты, смоченной в эфире, на голову жука и упрятал его в стеклянную баночку.
Настроение было чудесное, Бунчужный вышел на веранду и тут услышал музыку: играл патефон у ближайших соседей по комнате — французских консультантов, работавших на коксохиме. Он соскучился по музыке, как по любимому человеку, и сейчас потревоженной душой хотел отдаться ей, но его раздражало, что в этой расслабленной, чувственной мелодии не мог найти ничего созвучного своему настроению.
Сев на перила, он смотрел в небо, на небольшой клочок, открывавшийся свободно над головой: остальную часть неба заслоняли кроны деревьев; проступало оно там синее, с множеством звезд, подобно воде озера, густо покрытого ряской и листьями кувшинок.
Он вспомнил Москву, — она должна была находиться вон там, под той звездочкой, — и посмотрел на часы: было половина двенадцатого. Значит, в Москве — половина восьмого. Вокруг лежала тишина. И он постарался представить себе дом, институт, ближайших знакомых. Он увидел Марью Тимофеевну, добрую свою жену, жившую его успехами и неудачами, и подумал, что за свою жизнь подруга его немало натерпелась горя. Гибель Леши свалила ее с ног; сколько потом болела... Может быть, утешила только Лиза, ее замужество, внучка. «И не всегда я бывал чуток... Труд, труд, труд, который порой заслонял все. Некоторый даже эгоизм. Да, эгоизм... Ох, сколько его у художников, ученых, писателей... Обязательно надо выписать ее. Как здесь хорошо! — думал он. — Маша будет довольна. Для здорового человека одиночество — неестественное состояние, по самой природе своей человек не может быть одинок».
Он видел Петра, чужого человека, ставшего членом семьи. Петр был в том почтенном возрасте, когда люди садятся, встают и ходят, обязательно цепляясь за что-либо руками. В ватной шапочке, в валенках — ему всегда холодно — Петр сидел возле печки и читал библию. Красные, без ресниц на веках, глаза его устремлены на книгу; читает старик наизусть, хотя библия лежит на коленях, и он переворачивает страницы.
Мысленно побывал профессор у Лизы, ощутил на руках Ниночку, которую любил, кажется, больше, чем когда-то своих малышей, увидал крохотную, в кружевах, Светку.
Образ внучек перенес на минуту в прошлое. Всегда, когда Федор Федорович думал о сыне, возникали различные чувства: и горькая боль утраты, и ненависть к тем, кто мог так жестоко расправиться с юношей, и гордость за человека, за его высокий подвиг.