— Удивительный край! — сказал Семенов, разглядывая Журбу, как нового человека. — А вы далеко?
Журба ответил, с интересом разглядывая группу, действительно одичавшую, жадно накинувшуюся на человека с «большой земли».
— А где ваши спутники? — спросил Семенов.
— На берегу.
— Ну, мы пойдем знакомиться. Поговорить охота. Ваши люди еще отдохнут. Мы их не растерзаем, не бойтесь! — и геологи с шумом побежали к реке.
Осмотрев колхозных лошадей и распределив с Василием Федоровичем Бармакчи вьюки, Журба вышел на тропу. Было часов десять вечера. На Алтае сумерки коротки: сразу же после захода солнца наступает темень, густая, мягкая, — без фонаря не обойтись. Возвращаясь из колхоза к группе, Журба шел, не обращая внимания на тропу. Знакомое чувство тревоги охватывало его: близилось окончание дороги, еще несколько дней — и они прибудут на площадку. Он думал о предстоящих работах, и, как всегда перед началом нового дела, его многое беспокоило. От него теперь зависело, как будет представлена эта спорная тубекская точка, от него зависело — рекомендовать ее Москве или отклонить. Материалы акционеров, извлеченные из архива крайсовнархоза, не давали ясного представления о площадке. Но идеальной площадки вообще в природе не существует, в любой точке есть свои плюсы и минусы. Требовался большой опыт, чтобы решить вопрос правильно, учтя условия места, района, края. Такого опыта у Журбы не было. Следовало опереться на опыт других. На чей?
Грибов выступал против Тубека, это было ясно, хотя своего мнения никому не навязывал; его ссылки на геологические данные были достаточно вески. Но кто такой Грибов? Приятных манер и обаятельной внешности явно недостаточно, чтобы судить о человеке.
Он знал коротенькую жизнь Жени Столяровой, верил ее комсомольской душе, как верил и черноусому Яше Яковкину, который начал свою жизнь с кочевки по Дальнему Востоку, Средней Азии и Уралу, чего-то ища и пытаясь самоопределиться. Десятника Сухих, произведенного по необходимости в техники, вероятнее всего манила перспектива походить в начальстве. Это чувствовалось, хотя Сухих держался в сторонке и до поры до времени избегал проявлять свой характер. Его знания, опыт? Посмотрим. Коровкин-отец, видно, помнил обиды... Бородатый, кряжистый мужик, с ним, конечно, придется нелегко. Пашка? Пашка, кажется, хорош. С каждым разом Журба открывал в улыбке, в отдельных репликах, в повадке парня хорошие черты; радовало, что паренька не задела отцовская короста, не избаловала отцовская любовь. Абаканов? Пожалуй, надежда была единственно на Абаканова. Знает дело. С ним можно и посоветоваться, и поговорить. Коммунист, прошел военную службу — это уже рекомендация. Но, странно, что-то лежало между ними, мешало сблизиться.
«Неужели сцепленные пальцы? — подумал Журба. — Мало ли что! Ну, шел с чужой женой, держал ее за руку. Ну, смотрела на него. Отталкивает обман? А был ли обман? Наконец, какое ему, Журбе, дело?»
Одна мысль сменяла другую, одно настроение вытесняло другое, а тревога оставалась, и с ней он приближался к Тубеку.
Побродив по тайге, Журба решил вернуться к биваку. Вероятно, геологи-гости уже ушли. Незаметно для себя он сошел о тропы, потому что высокая трава опутала ему ноги. Он пошел в сторону, но трава стала еще гуще. Вернулся назад — та же картина. И потом, куда ни шел, всюду встречала его мокрая трава, высокая, по грудь. Проблуждав с полчаса, увидел огонек. Пошел на свет. Из тьмы выросло какое-то строение, с диким лаем сорвалась собака. От проклятого волкодава он с трудом отбился подобранным суком. Кто-то из темноты прокричал ему по-алтайски: видимо, указывал путь или, может быть, звал в дом, — Журба не понял.
Он выбрался, наконец, на пригорок и, отдышавшись, взглянул на часы: фосфористые стрелки показывали половину первого. Побродив еще немного по тайге и не найдя бивака, решил заночевать: сел под деревом на мягкий, как подушка, мох и с досадой смотрел в черное небо, отчетливо выступавшее среди светлых верхушек деревьев.
Рассвет пришел многоцветный, яркий, небо заливали розовые краски, и облака казались льдинами, а небо — морем. Птицы присвистывали, прищелкивали, заливались трелями, славя зарю от всей своей птичьей души, понимающей и красоту, и радость жизни.
Стало очень досадно, когда, пройдя шагов пятьсот под многоголосое прославление рассвета, Журба увидел избушку паромщика, а рядом с нею Женю.
— Где вы пропадали? То чуть не утонул, то пропал без вести... Мы с ног сбились... Ищем... ищем...
Он пробормотал что-то, сделав вид, что занимался предстоящим переездом, и пошел на конный двор. Низкие, мускулистые лошади, стоя у коновязи, жевали траву; их вкусный хруст Журба услышал издали. Легкие седельца лежали на земле; тут же горкой возвышались переметные брезентовые сумы, узкие мешки, рюкзаки. На «обозных» лошадях конюхи приторачивали вьюки. Василий Федорович Бармакчи вынес из кладовой топор на предлинном топорище и заправил его в кожаный футляр седла. Изыскатели собрались; отец и сын Коровкины высматривали лучших лошадей, что-то суля конюхам, Яша Яковкин сидел на низкорослой лошаденке и охорашивался. Конюх подгонял ему стремена, осматривал, правильно ли навьючена лошадь, не выступал ли из вещей какой-либо колющий, острый предмет.