— Не о том вы, — Пашка с болью смотрел в сторону, на дорожку, по которой возвращались рабочие с завода, на возвышавшиеся здания цехов, на высокие трубы, которые чуть покачиваются на ветру. — Никуда не пойду отсюда. Засветила мне звездочка, выучусь, рабочим человеком стану. Нельзя мне идти отсюда.
— Сопляк ты! Гнида! Покидок! И такого вырастил. Мало стегал тебя, пащенок!
Никодим встал. Большой, широкой кости, с кустом жирных волос, с горящими глазами.
— Прощайте, папаша! И злобы не имейте против меня. Худого я не сделал. Не пьяница. Не вор. Не обидчик.
— Учись! Учись, сынок... Иди к звездочке. Только позабудь, что у тебя есть родной отец...
— Ох, напрасно вы так... И грех... папаша... И больно...
Пашка тяжело зашагал к бригаде, которая далеко ушла вперед; глаза его были красны, губы сжаты. А Никодим с звериной тоской глядел на следы, оставшиеся в песке.
На субботник явилась бригада в полном составе, было двенадцать часов ночи. Пока руки привыкали, работа не ладилась, а через час пошла она в том ровном темпе, который обеспечивает наибольшую производительность.
Во втором часу ночи Коханец заметила, что ребята как будто клали не тот кирпич. Проверила. Точно: не та марка.
«Что случилось? Субботник может свестись ни к чему».
Работу остановили. Комсомольцы щупали бадью и, нагнувшись вниз, кричали:
— Кто там путает? Какую марку даете?
Явился Роликов. Проверил.
— Не пойдет!
Пришлось разобрать часть ряда.
В эти дни всеобщего подъема не верилось, что могут быть люди, которые сознательно пойдут на то, чтобы навредить, напортить, помешать.
— Откуда брали кирпичи? — обратилась Надя к каталям.
— Нам выдали. Везем, что дают.
Надя переписала людей, узнала, откуда шла подвозка, кто дал наряд.
Катали недавно прибыли на площадку. «Значит, где-то скрывались матерые волки...»
Она вспомнила, что Николай рассказывал ей о закопанных тачках, о порче механизмов, о мелких гадостях, которые враги творили на площадке. Жалят, как змеи...
Ребята с обидой разобрали кирпичи, начали класть заново, проверяя марку. Надя не отходила от агрегата ни на шаг. Пришла Женя, заспанная, неловко переступая ногами.
— Ты чего?
Женя кулаками терла глаза, которые не хотели раскрываться. Она пришла на площадку во-время, но в своей конторе завозилась с личными делами комсомольцев и заснула.
— Так заснула, что ничего не слышала...
А утром борьба продолжалась. Ребята передохнули в цехе и часа через три приступили к кладке. Было, конечно, нелегко; поддерживало каждого только то высокое напряжение, которое, подобно волне, несло людей вперед и вперед.
— В крайнем случае, закончим каупер третьего августа, — заметил Белкин.
— Что это у тебя за «крайний случай»? — возмутился Яковкин. — Что ты за человек? «Звездочет»! Гармонист! А не понимаешь самых простых вещей.
Пока велся перерасчет и обдумывались новые возможности ускорения кладки, ребята чаще и чаще бросали вниз хлесткие, подобно ударам кнута, слова:
— Живей! Живей! Не задерживай!
На кладку стали Ванюшков, Женя Столярова, звеньевые других смен.
Был момент, когда на подаче не оставалось ни одного кирпича. Тогда объявили поход на завод огнеупоров. Женя пошла к людям Яковкина: звено его отдыхало.
— Ребята, — сказала она, — мы знаем, что вы отлично работаете. А после работы отдохнуть требуется. Но у нас сейчас нет ни одного кирпича. Кто хочет по доброй воле, только по доброй воле, пойти на помощь?
— Идти, так всем!
Когда подвезли и сделали запас, звено Смурыгина выложило шесть рядов.
— Шесть рядов!
— Главное — подвозка. За это надо решительно драться! — сказал Бунчужный. — Сможете еще дать людей на подвозку?
Из бригады Старцева перебросили Фросю Оксамитную, ее товарок, добавили рабочих из прокатного цеха, организовали надзор за марками кирпича. Цифра шесть стала фактом, столько никто не давал на площадке. Смурыгин зажег звезду победы, и его имя записали на доске почета.
— Шесть рядов! А как заграницей? — спросил Женя немецкого консультанта.
Август Кар поджал губы.
— Мы не торопимся.
Был день, когда начальник цеха Роликов грозил развалить кладку двух рядов.
Вызвали профессора Бунчужного, пересмотрели, проверили.
Роликов ощупывал каждую кирпичинку, придирался к каждому зазору, злясь на профессора, который, по мнению Роликова, поддался юношескому азарту и пошел против науки.
Пока начальник цеха проверял, Яша не отрывал от него злых, беспокойных глаз.
И вдруг на лице этого надутого, раздражительного, ничем и никем недовольного человека появилась улыбка.