Женя разглядывает француза украдкой, сбоку. Он безукоризненно одет, выбрит, вежлив. Вопрос поставлен прямо. На него надо прямо ответить, это долг комсомольца, кандидата в члены партии.
— Мне кажется, мосье Шарль, что если кого-нибудь крепко любишь, то для него нетрудно сделать даже самое тяжелое, можешь терпеть и лишения, и невзгоды. Надо только по-настоящему любить.
— Я вас понимаю, мадемуазель Женя, вы думаете о Родине. Но ведь у каждого из нас есть свое отечество и каждый его любит. И все-таки у нас не так работают, как у вас.
— Отечество... есть разное...
— Нет, Женя, это выдумали политики! В реальной жизни мы не можем провести черты между отечеством буржуазии и отечеством трудящихся. В реальной жизни все гораздо сложнее, запутанней.
— Это так кажется. Мы отлично различаем, и для нас нет в этом вопросе ничего путаного. У нас народное правительство, народная власть, мы — как одна семья, большая семья, хотя, как вы сказали, в семье не без урода. Но уроды — это не семья! Это уже вне семьи.
Шарль с минуту молчит.
— Вам кажется, что вам угрожает опасность, военная опасность. Вы не можете освободиться от мысли об интервенции. Вы в кольце государств, общественный строй которых противоположен вашему. Но это могут понимать вожди, а не рядовые люди.
— Идите дальше, идите с открытым сердцем и поймете.
— А дальше — тупик. Не надо закрывать глаз на трудности быта, на общий жизненный уровень. Вы еще плохо живете, нуждаетесь. Наконец, село... деревня... Не всем по духу коллективизация, не все отказались от собственнических страстей. Весьма серьезный вопрос. Ликвидация кулачества — это настоящая революция! Вторая революция. А где революция, там сопротивление. Многие бегут из сел в города, на стройки. И у вас здесь есть такие. Вы думаете, они не ведут агитации? Сможете ли вы утверждать, что среди рабочих нет отсталых, со старыми взглядами? Наконец, есть прямые враги, скрытые и открытые. Заграницей никто не верит в пятилетку. Даже больше — там смеются, издеваются над вами... И, несмотря ни на что, вы побеждаете? Это мне непонятно.
Женя молчит.
— Только, пожалуйста, не поймите меня превратно, я говорю не для выражения какого-либо сомнения,— спохватывается Шарль Буше. — Говорю, единственно для того, чтобы самому понять сложный, очень сложный комплекс вопросов.
— Конечно, — отвечает Женя, — жизнь — не схема. У нас есть и враги, и отсталые люди. Это неизбежно. И мы знаем, что заграницей буржуазия не верит в нашу пятилетку, вредит. Но главное не в этом. Главное в том, что Советская власть по самому своему духу — родная каждому труженику власть. Она открывает перед ним двери: твори, улучшай жизнь, переделывай ее. Государство твое, все твое. Чем лучше будешь работать, тем лучше будешь жить. Не будь у нас капиталистического окружения, угроз интервенции, жизнь уже теперь была бы у нас, как часто говорит профессор Бунчужный, цветущим садом.
— Я хочу, чтобы вы правильно поняли меня, мадемуазель Женя. Эти вопросы меня неспроста волнуют.
Женя видит, что француз на самом деле взволнован, у него даже задергалась бровь, хотя прежде этого Женя не замечала.
— Вы такая юная, Женя, почти девочка, но вы настоящая русская женщина, я уверен, что вы мне поможете. Мне особенно легко говорить с вами, делиться своими сомнениями. Очень может быть, что перед другим человеком я не стал бы открываться, говорить о сомнениях, которые ставят меня в невыгодное положение. Но я не хочу ни в чем сомневаться. Мне должно быть все ясно. И вы скоро узнаете, почему.
Они доходят до поворота и расстаются. Шарль галантно снимает шляпу.
После укладки свай и бетонирования площадки Гребенников перевел людей на строительство коксовых печей, хотя стояли сильные морозы и зимой такую работу никто не производил.
«Здесь я кое-что смогу показать...» — подумал Старцев, научившийся кладке огнеупора на строительстве в доменном цехе. Хотя он знал, что на стройку коксовых печей идут другие кирпичи, что марок кирпича здесь более трехсот и класть их надо по сложному чертежу, но был уверен, что дело пойдет.
Шарль Буше рассчитал кладку печей на сто двадцать один день, учтя «улучшающие работу неожиданности» — так называл он работу ударников.