В одиннадцатом часу Радузев поднялся.
— Я попрошу у гостя извинения: мне надо на часок в контору: забыл об одном задании, которое поручил Бунчужный.
— Тогда и я с вами, — поднялся Абаканов.
— Нет, вы посидите. Я скоро вернусь. Мы еще сыграем с вами в шахматы.
— Нет, я пойду.
— Я прошу вас... — и Радузев, надев шубу, вышел.
После его ухода в комнате наступила тишина. Люба вытирала посуду, Абаканов смотрел на нее, сидя на углу тахты.
— Так вот всегда... — вздохнула Люба, кивнув головой на дверь.
— Самопожертвование, которое хуже убийства... — ответил Абаканов. Я не смею даже поцеловать тебе руку.
Поставив посуду на место, Люба ушла за ширму. Вернулась слегка припудренная; чуть подведены были карандашом губы. Она села рядом, теплая, желанная. Пахло знакомым запахом духов и тела.
Сидели молча, обоим было и радостно, и тяжело.
— Мы тоже могли бы с тобой жить вот так, в номере гостиницы или где-нибудь в юрте, в глухом улусе. И весь мир был бы с нами. У нас. И за ширмой спала бы Люсенька. Твоя дочка и моя... — сказал Абаканов.
— Перестань, — Люба отстранилась. — Ты так похудел. Не болен?
— Нет.
— Чем помочь тебе? Мне тяжело видеть тебя таким.
— Ничего не надо. Как ты близка мне. Какою нищею была бы моя жизнь, если б ты не позволила любить тебя, моя далекая, недостижимая, всегда желанная.
Люба вздохнула.
— Почему так бывает, что любимый человек где-то за горами, за морями? А если и видишь, то все равно он где-то, с кем-то, не с тобой. Почему так? — спросил он.
— Не знаю. Может быть потому, что человек всегда стремится куда-то, что, найдя, он снова отправляется в дальний путь?
Он положил на ее ладонь свою руку.
— Сергею тяжело, я знаю, — сказал Абаканов. — У него детская душа. Разве его можно обидеть?
— А ты когда-то не верил, упрекал. Конечно, я его люблю. Его нельзя не любить. Но какая разная у меня любовь. К нему и к тебе.
Абаканов встал.
— Я пойду, Любушка. Не могу оставаться в твоей квартире. Нехорошо как-то.
— Побудь, сейчас вернется Сергей.
— Нет, скажешь, что не дождался.
Он пожал ей руку.
— Как хочется счастья... Но его нет и не будет — ни у тебя, ни у меня, ни у Сергея.
— А, может, это и есть счастье? — спросила Люба. — Кто поверит, что ни грязь, ничто дурное не запятнало нас?
— Никто не поверит. Встречаются наедине, оба здоровые, молодые. Никто не поверит!
— Ну и пусть не верят. Нам что? Люди судят по себе...
— Как мне ни тяжело одному, в глуши, но я знаю, что ты есть, думаю о тебе, о наших встречах, вспоминаю все-все, и мне становится легче. Я знаю, что могу придти к тебе, побыть с тобой, что и ты думаешь обо мне. Спасибо тебе за то, что ты есть, за то, что ты такая!
Борис Волощук жил с Митей Шаховым в одной комнате. Приходили они в разные часы, стаскивали с себя одежду и заваливались спать. Иногда Митя заставал Бориса в неурочное время: Борис лежал на кровати, положив ноги на газету. В такие минуты Митя на цыпочках подходил к постели, тихонько раздевался и укладывался спать. Если же забегал за чем-либо, то брал, что требовалось, и закрывал за собой дверь, чтобы не разбудить друга.
— У меня, Борька, радость: приехала Анна Петровна! — сказал он в один из зимних дней.
— Какая Анна Петровна?
— Ну, Анна Петровна... Помнишь, я тебе рассказывал? Бывшая жена Штрикера...
— Приехала? Что ты будешь с ней делать?
— Как что? Мы любим друг друга! Я говорил с Журбой, он посоветовал Анне Петровне взять группу в заводской школе для малограмотных. И я хочу, чтобы ты познакомился с ней. Какая она...
— Ладно. Познакомишь.
— Слушай... Давно хотел спросить: когда ты расколешься?
— Не понимаю...
— Не прикидывайся! Неужели тебя ни к кому не влечет?
— Отставить!
— А я хочу, чтобы и тебя коснулось крылышко синей птички...
Жизнь бежала с каждым днем быстрее и быстрее, открывая дали, в которых таилось столько неизведанного. Глядя на друзей чуть свысока и считая себя свободным от «оков любви», Борис Волощук целиком отдавался стройке. Здесь собралось много чудесных людей, и он изучал их, в тайниках души рассчитывая написать повесть или дневник инженера.
Но и его под конец задело «крылышко синей птички...»
Ему нравилось, как рыжеволосая, насмешливая Фрося Оксамитная подносила кирпичи, нравилось, как нагибалась, стройная, тонкая, как шла, улыбаясь подругам. От ее фигурки веяло чистотой, и ему приятно было подолгу смотреть на нее, испытывая спокойную радость.