— Грозу ждать надо, — сказал Василий Федорович.
— Мал-мал плёхо... — подтвердил старик.
Прошли еще с полкилометра, речонка осталась в стороне, потом резко свернули в чащу леса, пересекли вброд ручеек и остановились на опушке.
Пока разбивали палатки, Сановай развел костер. В этом деле мальчик был незаменим: у него всегда оказывались под рукой и сухие ветки сосны, и березовая кора; огонь рождался из его рук, как из рук чародея. В одну минуту буйное пламя резко взмыло вверх, разбросав мельчайшие искорки.
— «Цыганы шумною толпою...» — начал было Абаканов, но над головой вспыхнула ослепительная молния, раздался страшный удар. Из черноты рельефно, как на фотопластинке, проявились синие деревья, лошади, лица проводников. По ветвям зашлепала дробь дождя, неся с собой холод. Журба побежал к палатке. Там, стоя на коленях, Женя со свечой в руке что-то искала в рюкзаке. С крыльев палатки уже лилась вода, но внутри было сухо.
Женя проглотила какой-то порошок и легла.
— Что с вами?
— Ничего.
— Не обманывайте. Говорите правду.
— Ничего... Пульс сто...
— Сто?
— Сама не знаю, почему... Как-то странно болтается сердце...
В палатку влез на коленях Абаканов. Четвертое место предназначалось Сановаю.
— Ну, как? — спросил Абаканов. — Сухо?
— С вас льется вода! — воскликнула Женя. — Отодвиньтесь, пожалуйста.
— Вода? Привыкать надо, барышня. Изыскатель — это кочевник!
Женя сердито засопела.
Лежали молча и смотрели сквозь открытый полог на костер, который, несмотря на ливень, продолжал полыхать, поддерживаемый умелыми руками Сановая. Мальчик завернулся в брезент и походил на горбатого карлика-заклинателя. Слышно было, как шипел рыжий сушняк, отплевываясь во все стороны.
Журба смотрел на костер, на Сановая и не заметил, как задремал.
Кажется, не прошло и нескольких минут, а его уже окликнули:
— Проснитесь! Ужин готов, товарищ начальник. Слышите?
С трудом открыл глаза: перед ним на коленях стояла Женя.
— Спать будете потом.
— Неужели уснул?
— Богатырским сном. И так храпели, что палатка дрожала... Знаете, как в одной русской сказке?
Дождь еще продолжался, но сеялся он точно из пульверизатора, мелкий, легкий, и маковые зернышки его мягко постукивали по туго натянутому брезенту.
Когда Журба пришел к костру, группа ела дымящуюся рисовую кашу, приправленную фруктовым соком. В воздухе было парно.
— В общем, хороша каша! — заметил Абаканов. — Есть можно.
— Скверная каша... — заявила Женя. — Дым и горечь...
Бармакчи протянул эмалированную мисочку Журбе. Рисовая каша показалась Журбе великолепной.
— Сказочная каша! Ничего подобного никогда не ел!
Рассмеялись.
Пока ели, крупные капли воды то и дело обрывались с веток и сочно шлепались в миску.
После ужина костер залили водой, присыпали землей и отправились на отдых. Палаток было три, каждая — на четырех человек.
— Обувь, мокрые чулки и портянки к входу в палатку, а не под голову! — объявил Абаканов, забравшись в палатку.
Женя засмеялась, по-детски откинувшись корпусом назад; звонко захохотал Сановай, когда ему Абаканов по-алтайски объяснил, что требуется. Стало смешно и Журбе. Он снял с себя промокший насквозь френч и пристроил для сушки возле выхода из палатки. Каждый накрылся своим одеялом, подоткнув с обеих сторон концы. Лежали по-братски, чувствуя друг друга. Это была первая ночевка в палатке. Дождь не унимался, Абаканов протянул руку и вдруг угодил в лужу.
— Эй, кто там?
Журба протянул руку и тоже угодил в лужу.
— Кто трогал брезент руками? — обратился Журба к соседям.
— Я трогала. Ну и что?
— Ну и то! Мокрую палатку нельзя трогать руками! Теперь мокните.
Снова вспыхнуло фиолетовое пламя, и все увидели внутренность палатки, как при вспышке магния: башмаки, лежавшие при входе, одеяла, принявшие форму человеческого тела, головы с всколоченными волосами.
Забарабанил град.
Журба, высунувшись из палатки, подобрал несколько градинок, они были с голубиное яйцо.
— Без всяких дурных мыслей — еще тесней! По-изыскательски! — заявил Абаканов, ложась.
Гроза не утихала, ежеминутно сверкала ослепительно яркая молния. Раскаты грома раздавались вокруг с таким грохотом, что казалось — рушатся миры. Но усталость взяла свое, и вскоре группа уснула под гул канонады.
В пять утра Василий Федорович уже поднимал людей. Одеяла, одежда, обувь, войлок — все было мокрое, холодное, чужое. Журба с трудом натянул сапоги.