Первый тост провозгласил хозяин. Николай заговорил о стройке, крепко сколотившей коллектив, о дружбе народов и поколений.
Громче всех крикнула «ура!» Женя. Шарль Буше встал и потянулся с рюмкой к Наде и Николаю. Женя пила с вызовом, озорничала. Шарль, чокнувшись с девушкой, задержал свою руку у пальцев Жени. Она посмотрела ему в лицо и расхохоталась.
Потом пили за жениха и невесту, за предстоящий пуск комбината, за лучших людей строительства, за присутствующих.
— За твою новую жизнь, Надя! — сказал Борис и поднялся. Надя также встала.
— И ты будь счастлив!
Он подошел к Наде и, чокнувшись, поцеловал ее.
— Вот это так! — воскликнул Шарль Буше.
— Тогда и мне ничего больше не остается... — загадочно заявила Женя.
— Будь счастлив, Николай! — Женя притянула к себе голову Николая и поцеловала его в губы. — Первый и последний поцелуй... — сказала она.
Встряхнув золотыми кудряшками, она налила себе вина, выпила, потом схватила гитару и запела:
— А когда к тебе, Борис? — спросила Надя. — Скрываешь? Люди знают...
Бунчужный, вспомнив прошлое, крикнул Николаю и Наде «горько!».
Вообще, раз вечеринка, надо петь и целоваться. Так, по крайней мере, было в его юношеские годы. Профессор тут же припомнил, что после немногих, в сущности, рабочих и студенческих вечеринок он во всю свою остальную жизнь не знал, что такое повеселиться непринужденно, среди своих. Труд... труд... И он затянул:
Бунчужного поддержал один Шарль Буше:
Песня не удалась.
— Другие времена — другие песни! — заметил Шарль Буше.
Тогда молодежь запела «Коминтерн»:
Этой песни не знали Бунчужный и Шарль Буше.
— Давайте споем что-нибудь такое, что знают все, — предложил Бунчужный.
Сошлись на «Стеньке Разине»... Песня полилась бойко, хотя вначале и не очень стройно. Бунчужный почувствовал, как сжалось горло. «Годы... годы... А давно ли он в косоворотке, подпоясанный шелковым шнуром с кистями, тянул баском, катаясь на лодке?..»
После «Стеньки» Женя спела «Средь шумного бала...» Пела она, стоя, правая нога ее была на перекладине кресла, и платье туго обтянуло девичью фигурку.
Но удивил всех Николай Журба. Он поднял рюмку «за поэзию» и принялся читать стихи. Память у него поистине была изумительная.
— Ты, может быть, и стихи пишешь? — спросила Надя. — Я ведь не знала, что ты так любишь поэзию. И вообще... не знаю... Мало знаю тебя... твою жизнь...
Николай подмигнул в сторону Бунчужного.
— А ты разве знаешь, например, что Федор Федорович после металлургии больше всего любит жучков и бабочек?
— Выпьем, друзья мои, за то, что, благодаря мудрости партии, мы, люди, бывшие в прошлом на разных координатах — политических и социальных, теперь вместе и делаем великое народное дело! — предложил Гребенников.
Бунчужный с восторгом посмотрел на начальника строительства, Шарль Буше хлопнул в ладоши.
— Друзья! — воскликнул он. — Пятнадцать лет назад мы не могли бы сидеть за одним столом и говорить, что участвуем в строительстве такого великого дела, как социализм!
— Я тогда ходила под столом... — улыбнулась Женя.
Шарль рассказал несколько эпизодов из сражения на Марне, где он за три дня — с шестого по девятое сентября четырнадцатого года — пережил больше, чем за всю предшествующую жизнь.
— Мы отогнали бошей на пятьдесят километров, но чего нам это стоило! Кстати... — он наклонил голову и показал на тонко сделанный шов. — Двухлетний курс лечения... Трепанация черепа...
Но Женю рассказ не тронул: это ведь не гражданская война! Героизм Шарля был не на пользу революции.
Молодежь попросила Гребенникова рассказать о гражданской войне.
— Пусть вам расскажет товарищ Журба. Мы воевали вместе. Нас и расстреливать вели вместе... Журбу, меня и одного молодого ученого.
Журба отмахнулся.
— Нет, уж ты, Петр, лучше.
— Нагоню тоску! Стоит ли?
— Стоит! — упрашивала молодежь.
Тогда Гребенников рассказал, как их троих повели на расстрел и как кто-то неизвестный спас их от смерти.