И, озверев от ярости, он собрал всю свою волю, восстал против неизбежного. В глазах поплыли черные круги, пот полился со лба на брови, на глаза, тело на секунду стало невесомым от беспредельного напряжения, и колени его, наконец, коснулись подножки. Он не заметил, как чья-то рука протянулась навстречу. Еще один нажим, от которого заскрипели стиснутые зубы, — и он стоял на коленях. Ветер стегал по лицу, по глазам, свистел в ушах, сердце вот-вот готово было оборваться.
Низко согнутый, с вобранной в плечи головой, ехал он некоторое время на ступеньках, понимая, что ни машинисту, ни пассажирам, в сущности, не было никакого дела до его жизни, висевшей на волоске, что никто так и не узнал бы, что же случилось с отставшим пассажиром, который сошел на какой-то глухой сибирской станции.
— Отошли? Теперь вставайте. Так и до беды недалеко...
Рука бережно поддержала его.
В тамбуре Гребенников привалился спиной к стене и заглатывал воздух, как выброшенная на песок рыба.
— Вы из какого вагона? — участливо спросила проводница.
— Из десятого.
— Дойдете сами?
— Чего там! Дойду... Такое получилось...
— Бывает...
Он полез в карман и обнаружил, что баклажки нет, но пряники сбереглись.
— Возьмите! — протянул проводнице кулек. — Берите, берите, не стесняйтесь.
Она взяла один пряник, поглядела и спрятала в карман.
— Ну, я пошла к себе!
Пора было и ему возвращаться. Он переходил из вагона в вагон, остро ощущая запахи, стойко державшиеся в каждом. С полок в узкие проходы свисали обутые и разутые ноги, порой приходилось нагибаться, чтобы протиснуться вперед. Он отжимал одну дверь за другой, проходил через брезентовые гармоники, соединявшие тамбуры. На переходах ветер бил в щели песком, сдирая его с полотна пути: под ногами двигались металлические щиты, и было видно, как стремительно уносились шпалы.
Почтенный бородач, державшийся за мешок и упорно боровшийся со сном, подтвердил, что вагон этот и есть десятый.
Он глянул направо, налево и вверх, но ни соседей по купе, ни своих вещей не нашел.
Когда стало ясно, что произошла неприятность, Гребенников прошел к знакомой проводнице.
— Ну, что случилось?
Он рассказал.
— А вы куда ехали, товарищ пассажир?
— В Москву.
— Этот поезд идет из Москвы... Точно! Вы сели не в свой поезд!
С досады Гребенников хватил кулаком по полке.
— Ничего! — утешала женщина. — Сойдете на следующей станции. В нашей практике такое случается. Много вещичек везли?
— Где-то тут неподалеку есть станция Юрга? Мы кажется, ее проехали?
— Есть. Часа через два в Юрге будем.
— Мне бы хоть до Юрги, раз приключилась такая неприятность.
— Без билета нельзя, товарищ пассажир.
— Билет есть!
— У вас билет до Москвы, а мы едем из Москвы!
— Так что же мне делать?
— Зайдите к начальнику поезда.
Пришлось пойти.
Досадуя на себя, на годы, — пора было сознаться, что старость надвигалась с катастрофической быстротой, — Гребенников простоял в тамбуре, пока поезд не подкатил к вокзальчику, освещенному тремя закопченными фонарями.
В линейном посту ОГПУ сидел за столом военный. Держа в руке толстую короткую свечу, он читал книгу. Да, это был он... Журба... Колька...
— Товарищ дежурный, — начал Гребенников, едва сдерживая волнение. — Позвольте обратиться...
Военный медленно поднял холодные глаза от хорошо изданного томика Маяковского.
И вдруг...
Где он слышал этот голос?
Лицо посетителя в тени. Незнакомое лицо. Но какие-то складочки на щеке, у глаз...
— Гребенников! — вскрикнул Журба, бросаясь к другу.
Свеча накренилась. С луночки полился стеарин, и на книге образовалось озерцо.
Держась за руки, еще разглядывали друг друга после долгой разлуки и, наконец, жарко расцеловались накрест, трижды, по старому русскому обычаю. Лицо Николая потеплело.
Когда первый хмелек отошел, Гребенников рассказал о приключении в дороге. Журба вызвал к аппарату оперативника и сообщил об отставшем пассажире. Ему ответили, что вещи отправят с первым же поездом. Все будет улажено.
— До чего глупо получилось! Заплутался в темноте... А пить — хоть из лужи...