Лиза села к роялю. Лазарю видна была тоненькая шея Лизы с ложбинкой сзади, худые плечики, выступавшие сквозь розовую кофточку, руки с напряженными во время игры мускулами. Конечно, Лиза не походила на тех бросающихся в глаза девушек с яркими губами, алыми щеками, с высоко открытыми, как бы выточенными ногами, на девушек, которые обычно занимали секретарские места в наркоматах. В Лизе была душевная простота, человеческая сердечность, она стала ему настоящим другом, с которым он мог делиться большим и малым, мог жить спокойно, и он благодарил судьбу, что она привела его сначала в институт, к Бунчужному, а затем и в его дом.
Лиза играла, а он, прижав к себе умолкнувшую Ниночку, слушал, стараясь разгадать мысль, настроение, вложенные в музыку композитором, представить созданные им картины природы.
— И почему так мало, так редко исполняют у нас Мусоргского? — спросил, когда Лиза окончила.
— Труден он.
— Ну так что?
Лиза перешла на тахту, сохраняя то особое выражение лица, которое бывает у музыкантов, оставивших только что инструмент.
Когда и Ниночка уснула, они забрались в кабинет и там, сидя на диване, говорили о разных пустяках, которых столько в жизни каждой дружной семьи и которые, несмотря на малую значимость, требовали внимания и забот.
Однажды в морозный январский день Лазарю доложили, что его желает видеть какой-то гражданин.
— По линии кадров? — спросил секретаря.
— Нет. Говорит, вы его знаете. Фамилии не называет.
— Кто такой? Пусть зайдет.
Окна кабинета выходили на юг, в комнате было много света, но когда на пороге появился этот человек, Лазарю показалось, что в кабинете опустились шторы, он даже глянул на окна.
Лазарь тотчас узнал его, хотя у посетителя было серое лицо, будто он приехал из далекой дороги, в телеге, и сильно запылился. Одет был в мятое, запятнанное пальто, носившее следы ночевок на вокзалах, в грубую баранью шапку и поношенные валенки. Обветренные, в трещинах и ссадинах лиловые руки были, видимо, обморожены.
Лазарь встал из-за стола.
— Радузев? Сергей!
Радузев продолжал стоять у порога.
— Чего ж... Ну, заходите... Садись.
Лазарь не знал, говорить ему «вы» или «ты».
Радузев медленно прошел к столу; оттаявшие валенки оставили на паркете тусклые следы. Он сел в кресло, держа на коленях шапку, и, уставившись в пол, молчал.
— Какими судьбами? Давно в Москве?
— Я пришел продлить нашу беседу, — мрачно начал Радузев.
— Какую беседу?
— Пришел воспользоваться твоим предложением.
— Каким предложением?
— Предложением, которое ты сделал мне в январе восемнадцатого года.
— Ого! С опозданием на четырнадцать лет?
— Время ничего не меняет.
— Так думаешь? Какое предложение? Я что-то не помню.
— Ты сказал, что я могу пригодиться. Что не каждого взял бы к себе.
— Много воды утекло с тех пор...
— А мне кажется — ни одной капли.
Лазарь насмешливо улыбнулся.
— Ты пришел наниматься на работу? Сам понимаешь, в такой институт, как наш, с улицы не берут.
— С улицы? — голова Радузева качнулась и некоторое время не могла прийти в равновесие.
— Обиделся? Напрасно. Расскажи, где был эти четырнадцать лет, что делал.
— Много рассказывать. А если хочешь, нечего рассказывать.
— Все-таки попробуй.
— Тосковал... мучился... думал... Работал.
— Работал? Где?
— Всюду.
— Точнее не можешь?
— В Донбассе. И на Урале. Последнее время в сибирском филиале Гипромеза. И на площадке Тайгастроя.
— На Тайгастрое? — изумился Лазарь. — А я понятия не имел. Что ты там делал?
— В проектном отделе работал.
— Вместе с диверсантом Грибовым?
— У него. Но я работал не у диверсанта.
— Так... так. Понятно. Укрываешься от следствия? Про Грибова слышал, а про тебя нет. Значит, сбежал? Так понимать надо? Ищешь убежища?
Радузев поднял голову и глубоко, как мог, вздохнул.
— А я думал о тебе как о спасителе... В черноте дней моих после той катастрофы ты один мерцал мне лампадой...
— Фу ты... дьявольщина какая... Нет, так не пойдет. Если хочешь, если можешь, говори ясней. А нет, я позвоню в одно место, там расскажешь...
Радузеву стало душно, и он расстегнул воротник пальто.
— Люди... людишки вы...
— Ладно. Соберись с духом. Я повременю.
Радузев продолжал смотреть в пол, но едва ли рисунки паркета занимали его внимание.
— Какая у нас с тобой разная судьба, — сказал Лазарь, взволнованный встречей. — Не так давно повстречал я Гребенникова, вспомнили прошлое. Тысяча девятьсот пятый... Гражданскую войну. Белую Одессу... Расстрел. Наше спасение... С ним у меня одна жизнь. А вот с тобой... Кажется, и начинали вместе, и занимались у одного репетитора... и готовились в реальное училище... И вот пути-дорожки разбежались, хотя сейчас и ты, и я — инженеры. Только я у себя дома, а ты — извини, Сережка, будто приживал.