Здесь он узнал, что двери ведут не в жилище, а в сердце человека.
Вечер застал Лазарьку на Старопортофранковской. Идти дальше не хватило сил. Прямая, словно натянутая нить, улица распростерлась перед ним, когда он, переходя с одной стороны на другую, остановился посредине; несколько минут смотрел, охваченный непонятным чувством, на подвешенные фонари, которые напомнили Сережины елочные бусы...
Лазарька опустился на камень.
Большой, за десяток лет отшлифованный ногами гладыш удобно улегся перед порогом, как укладывается пес, зная, что свои перешагнут через него, а чужие не решатся.
От ближайшего фонаря падал свет на вывеску, которая, возможно, привлекла его внимание, заставив перейти улицу именно здесь.
Ночь в мае недолга, это известно каждому. Если не сгонят, он отдохнет до утра. А утро покажет, что делать дальше. Не так-то легко сломить его упорство: раз Лазарька что-нибудь решил, он никому не доставит радости сказать: «Ага! Так тебе и надо!»
Мальчик не помнил, сколько прошло времени, пока он мирно лежал на нагретом солнцем камне, несколько минут смотрел на вывеску, вправленную в металлическую раму, на звездное небо, на фонарь, вокруг которого носилась стайка беспокойных мошек. Потом почувствовал чью-то руку на плече. Вспомнив, как сгоняет оводов лошадь, которая дожидается, пока ее подкуют, Лазарька задергал плечом, но это не помогло. Он повернулся на другой бок.
— Кто ты? Откуда ты? — слышал вопросы, но не мог ответить: язык отяжелел, рот не раскрывался.
Его подняли и понесли. Куда? Возможно, это приснилось: но было очень приятно лежать на сильных руках и покачиваться при каждом шаге.
Он открыл глаза, когда над головой пробили часы. Прошло мало времени, всего несколько минут — так по крайней мере показалось, и было странно, что в окно смотрело утро.
Мальчик поднялся с кушетки.
В небольшой, чисто убранной комнате находились, не считая кушетки, на которой он спал, сундук, застланный ковриком из разноцветных лоскутков, стол под вязаной скатертью и буфетик с посудой; угол занимала печь из зеленого, с трещинками кафеля.
И вдруг комната показалась до того родной, что мальчик задрожал... Сцепив пальцы, бледный, с горящими глазами, ставшими очень большими, смотрел он вокруг себя.
— Проснулся?
Перед Лазарькой стоял худой, с очень белым лбом и внимательным взглядом мужчина лет двадцати, одетый в черную сатиновую косоворотку, лоснящуюся на груди от металлической пыли и масла. Каштановые волосы его были зачесаны наверх.
— Кто ты? Что с тобой?
Мальчик, засмотревшись, не ответил.
Вслед за рабочим вошли старушка и лысый старик; все обступили его.
— Как тебя звать? — спросила старуха.
Он ответил. Держался Лазарька независимо, хотя находился среди людей, которым обязан был ночлегом и расположить которых к себе очень хотел.
— Откуда ты? — спросил молодой рабочий.
— Из Престольного.
— Зачем ты пришел в Одессу?
— Работать...
— Вот это так! Что же ты умеешь делать?
— Я еще ничего не умею делать. Научусь. Может быть, у вас что-нибудь найдется? Я видел вывеску...
— Нет, мальчик, — сурово сказал старик с седыми клочками волос вокруг желтой лысины. — Мастерская у меня рабочая. В моей мастерской никогда не работал ни один чужой человек.
— Я не чужой! — выкрикнул Лазарька, ужаленный в самое сердце. — Я не чужой...
Всем своим существом он почувствовал, что если здесь его не возьмут, нигде более не удастся устроиться на работу в этом городе, где, как ему говорили в Престольном, «никто его не ждал»...
— Я расскажу вам... Все расскажу. Не гоните меня. Я буду дрова рубить, и воду носить, и что понадобится. Я умею мало есть, очень-очень мало. И я не чужой. Не чужой я! Я прошу вас взять меня. И вы никогда не пожалеете...
Лазарька заплакал.
За этой дверью он нашел приют.
Ее не окрашивали лет пятнадцать, ветры и дожди изрыли ее, словно оспой, но была она прочная, сбитая из толстых досок, честная, рабочая дверь. На ночь ее закрывали изнутри на деревянный брус, который серединой заходил за плоские крюки.
Лазарька вставал в шесть часов утра, вынимал брус и толкал коленом плотные половинки, которые медленно отходили на петлях. Свет вторгался в теплую сутемь.
С этого начинался день. Лазарька выходил на пустынную улицу, забрасывал крючки от каждой половинки двери в кольца, укрепленные в розовых ямках кирпичной стены. Справа висела жестяная табличка, поржавевшая, с вмятиной от удара камнем и с надписью, которую едва можно было разобрать: «Спросить здесь».