Вот и вершина. Снежный покров обнимал ее плотным слоем. Журба расчистил палкой зернистый наст, в котором весело искрились синие огоньки, и отломил кусочек снега. От него пахло, как от чистого белья, вывешенного в морозный день на просушку.
Вдруг что-то ударило его по плечу... Быстро оглянувшись, он увидел Женю. Румяная, возбужденная, она лепила снежки и швыряла то в Абаканова, то в него.
Слепив большой ком снега, Журба побежал к девушке, Женя отступилась. Он схватил ее за плечи.
— Будете швыряться? Будете? — и забросал ее лицо снегом.
Женя вдруг побледнела.
— Оставьте... — она беспомощно опустилась на снег.
— Что с вами?
Она взяла его руку и приложила к груди. Под его пальцами часто-часто стукало сердце.
— Что? Что с вами?
— Мне плохо...
Подбежал Абаканов.
— Тысяча семьсот метров над уровнем моря!
— Жене плохо... — сказал Журба, не зная, чем помочь больной.
Абаканов рухнул на колени.
— Горная болезнь, Женечка, да?
Журба взял Женю на руки и понес к спуску. Она была легка, как прутик. Но Женя пришла в себя и высвободилась.
— Не надо, спасибо. Мне лучше.
Она приложила снег к вспотевшему лбу и присела, склонив голову на колени.
— Идите вниз.
— Нет. Теперь хорошо. Совсем хорошо.
— Не упрямьтесь, — строго сказал Журба. — Внизу будет лучше.
— Нет. Минуточку. Вы идите. А я посижу.
— Бросить вас?
Женя немного посидела и поднялась, бледность уже покинула ее, нежный румянец окрасил щеки.
Солнце в этот момент осветило дальние гребни гор, золотистые, белые; низиной, по ущельям и между складок, тянулись облака; там клубился туман, и казалось, что горы снизу обкуриваются дымом от гигантского костра.
— Какой простор! — воскликнула Женя, оглядываясь. — Как хорошо...
Журба шел по ослепительно чистому, блестящему, подобно накрахмаленной, выутюженной скатерти, снегу и смотрел, как Женя рвала фиалки, большие, словно анютины глазки. Она протянула к его лицу пучок фиалок.
— Ступайте по той тропе вниз, а мы с товарищем Абакановым поднимемся на вершину.
— Никуда не пойду. Я чувствую себя хорошо.
Отдохнули, лежа на снегу. Но минут через тридцать были уже на соседней вершине. И снова на всех нахлынуло чувство ни с чем несравнимой легкости от простора, воздуха, сверкающих на солнце снегов.
запел Журба.
— Наконец-то и вас прорвало! — торжествующе воскликнул Абаканов.
— А вы думали, я деревянный?
— Каменный... — заявила Женя.
Сошлись у озера часа через два. Сановай принес Жене бурундучка и предложил снять шкурку.
...Спуск. Шумят деревья. Откуда-то доносится свист.
Гаснет солнце, опускаясь в долину, как в чашу. Тропка уводит в глушь тенистого, холодного леса, где деревья густо обвешены зеленым лишайником. Призывно журчат, вызывая жажду, ручьи. Они текли среди камней и травы, но их нельзя было отыскать.
— Как переносите дорогу? — осведомился Журба у Сухих, который держался в сторонке.
— Ничего, товарищ Журба. Не привыкать-стать.
— Вы сибиряк?
— Сибиряк. Из Тюмени.
— Как намечаете организовать работу на площадке?
Сухих задумался.
— На изысканиях, признаться, мало приходилось работать.
— Вы знаете, что вас рекомендовали на должность техника-геолога?
Он немного смутился.
— Будем делать, что прикажете. С инженером Абакановым всякую работу можно понять.
— Вы с ним работали?
— Один раз. На площадке в районе Мундыбаша.
— А где работали до поступления в филиал?
— На Гурьевском заводе. По реконструкции. Заводик маленький. Доменная печурка там от старых хозяев досталась на тридцать восемь кубов, работала на древесном угольке, давала семь-восемь тонн чугуна в сутки. А мы реконструировали, перевели на сырой каменный уголь, построили мартен садкой в десять тонн, смонтировали прокатный мелкосортный стан.
— Вы строитель?
— Так точно, больше по строительству приходилось работать, товарищ Журба.
«Час от часу не легче...» — подумал Журба.
Подъехав к Абаканову, он, показав на спуск, на горы, сказал, что его, как путейца, многое уже начинает смущать в тубекской точке: в таких геологических условиях строительство железнодорожной магистрали исключено.
— Но ведь мы идем к Тубеку напрямик.
— А если б не напрямик?