Взлохмаченный солдат с разорванным пополам козырьком принялся расшвыривать стоявших. Никто не сопротивлялся, никто не протестовал. Пробка протолкнулась. В вагоне стало свободнее.
Сивошапка посмотрел вниз. С полок сбрасывали вещи. Кто-то зацепился рукавом шинели за крюк... У кого-то упруго лопнул ремень, на котором через плечо висел сундучок.
«Пора!»
Держась за поручни, сошел и Беспалько. Свет падал прямо на него, и Сивошапка увидел своего соседа во весь рост. Иван Беспалько — сухой, жесткий человек, лицо которого редко оживляла улыбка — был в дырявой шинелишке, в обмотках, сползших на худые ботинки. Постояв с минуту, он нахлобучил шапку. С одной стороны ее не было крючка, бок шапки наседал на ухо.
Потом снял сундучок, украшенный жестяными узорами, вырезанными из консервных коробок, взвалил кладь на плечо и кивнул Сивошапке, как если бы они об этом уже договорились:
— Пошли!
Когда вышли из вагона, увидели толпу, теснившуюся на перроне. Образовалось два течения: приехавшие проталкивались в зал и теснились на ступеньках большого крыльца, а солдаты, уезжавшие из города, пробирались навстречу.
Беспалько шел впереди, обмотка его сползла на землю, и кто-то наступил на нее. Иван, огрызаясь, небрежно обтянул ленту вокруг худой икры. Сивошапка, слегка прихрамывая, плелся поодаль. Их разделила толпа, и они потеряли друг друга.
«Слава богу!..» — подумал Сивошапка, оглянувшись по сторонам. В зале висели круглые часы: половина третьего. Сивошапка знал, что из зала можно пройти только через один ход, — ничего иного не оставалось, — и он пошел вместе с другими.
Беспалько сидел на крыльце.
— Долго ты чего-то задержался, землячок! Вот и домой приехали... Трудно даже веры дать...
Он попытался улыбнуться: глаза вдруг стали мягкими, детски удивленными, будто их пересадили с другого лица.
— Теперь куды? Показывай! Мне все одно некуда податься. Ранком, может, кто с наших приедет на базар. Подвезет. Спать охота.
Сивошапка замялся.
— Куда с тобой? Сам иду... не знаю, где буду...
— Эх, товарищ! А еще в одном лагере вшей кормили...
— Три года дома не был... Другой кто, может, на моем месте... у бабы...
Беспалько так посмотрел, что у Сивошапки волосы зашевелились на затылке.
Отойдя шагов двадцать и затерявшись в темноте, Сивошапка оглянулся: вокзал был освещен, оттуда еще шли люди, но своего соседа он не заметил. Тогда бросился в переулок и пошел колесить по окраинам, запутывая следы. Перед рассветом ночь потемнела, небо затянулось тучами, и военнопленный пошел спокойнее, хотя прислушивался к каждому подозрительному шороху.
Он бродил до тех пор, пока не утомился. После душного вагона, проверки документов, махорки, расспросов впервые вздохнул с облегчением. Боковыми улицами, пробрался к пригороду, утопавшему в грушевых садах, и вышел к последней усадьбе, со стороны реки.
«Что бы там ни было, хорошо что хоть дорога позади. А дальше?»
Он задумался.
«Дальше?»
И сердце упало в пустоту.
Он перелез через забор и пошел по аллее. Когда-то блестевший никелированный звонок «Прошу повернуть» поржавел. Военнопленный взялся за головку — она без сопротивления повернулась, не издав звука. Он постоял, прислушался к тому, что было в доме, потом прижался к переплету рамы рядом с парадной дверью. В прихожей стояла корзина, на вешалке висело демисезонное отцовское пальто; две банки с фруктами занимали подоконник.
Постучал в окно.
Никто не ответил.
Постучал сильнее.
В доме засветился огонь. Игнатий в одном белье приблизился к окну.
— Откройте, Игнатий! Это я... я...
Дверь открылась.
— Сергей Владимирович!.. Дорогой наш...
К плечу припала седая голова.
Радузев вошел. В коридоре пахло знакомым; все здесь было нужным, связанным то с одним, то с другим воспоминанием.
— Как отец?
Радузев сбросил на пол ранец. Игнатий поднял и положил на корзину.
— Нет, нет! Не клади! Нужно вынести... Тут вшей не сосчитать. Заграничные...
Игнатий покачал головой. И только теперь заметил, что молодой барин был в старой шинели, в ватных, распоротых брюках, в разбитых рыжих ботинках.
— На кого вы похожи, Сергей Владимирович!..
— Чепуха! Оброс немного... Как старик?
— Здоровы, благодарение богу. Вот уж не ждали... А вчера на карты бросали и ничего будто не выходило...
В столовой Игнатий зажег керосиновую лампу под большим абажуром из цветных стекляшек. И здесь все оставалось прежним. Радузев сел в кресло. И как только сел, в один миг ушли силы, поддерживавшие в дороге. Он прижался к мягкой обивке.