Приходили вести, что наступают партизаны. Комендант запретил населению появляться на улицах Престольного позже шести часов вечера. На окраине и в центре города немцы заложили пулеметные гнезда. В округе участились поджоги, нападения на офицеров, на воинские и товарные поезда. Восставали австрийские и венгерские солдаты, поднимались против своих офицеров кайзеровские солдаты. Началось разложение армии оккупантов.
А в ноябре солдаты, забив до отказа железнодорожные и шоссейные пути, хлынули домой, в Германию. Железнодорожники объявили забастовку, выходили из строя паровозы.
В Германии началась революция. Эвакуацию оккупантов сорвали наступавшие части Красной Армии.
— Что будет, когда наши солдаты вернутся домой? — спрашивали шепотом друг друга кайзеровские офицеры, старавшиеся держаться в тени. Некоторые из них уже переоделись в штатское платье.
— Надо скорее бежать из России... Бежать, пока армия не разложилась до конца.
В города и села возвращалась советская власть.
Четырнадцатого декабря пало правительство Скоропадского — фамилия гетмана оправдала себя целиком... Бывший гетман, переодевшись в форму немецкого офицера, бежал к хозяевам в Германию. Директория бросилась искать поддержки у Англии и Франции. Революционная волна продолжала смывать мусор с земли, и к началу девятнадцатого года Украина почти полностью была очищена от оккупантов.
Когда заклокотал котел восстания в Престольном районе, с партизанами поднялись мужчины села Троянды. У Ивана Беспалько холоднее стали глаза, горячее сердце. Спина зажила, но не похожа была эта сизая, в рубцах, пестрая плахта на человеческую спину...
Партизаны прежде всего напали на комендатуру. Майор Чаммер, однако, успел скрыться. Схватили его помощника и вздернули тут же, на крыльце.
Ночью в усадьбу пришла толпа. Искать молодого бросился сам Иван Беспалько. Искал он по всем комнатам, на чердаке, в сараях и погребе. Крестьяне по-хозяйски осмотрели имущество, распределили, что должно отойти обществу, что раздать пострадавшим от расправы. Вещи вынесли в сад.
— Выходи, кто живой есть! — крикнул Иван Беспалько, держа в руках кавалерийский карабин.
Вышел старик Игнатий; из флигелька выбежали Маруся и мальчишка. Не было Любы. Им приказали взять свои вещи и перебраться в каменную сторожку, что находилась в конце сада.
— Здесь вам определяется жить! — сказал Иван Беспалько. — Служили господам, послужите теперь обществу.
И он пошел к старику Радузеву, которого охраняли двое солдат.
Тем временем крестьяне принесли из сарая солому, обложили дом с четырех сторон и подожгли.
— Где офицер? — подступил Иван Беспалько к трясущемуся старику Радузеву.
— Нет его уже который день...
— Где сын, говори!
Холодный взгляд приводил старика в трепет. Было лунно, старик различал каждую складочку на худом, озлобленном лице Ивана.
— Где сын?
— Иван, бога побойся! Что тебе мой сын сделал? За что ты на него поднял руку?
— Молчать!
— Иван, не тебе ли я, когда ты был вот такой, подарил валенки? И не твоей ли сестре дал шубейку? И не твоему ли отцу простил сто рублей?
Ивана словно ударили в глаз.
— Ах, ты, ябеда проклятая! А кто судом оттягал у нас останню корову? Перед кем мать навколишках стояла?
В это время Иван увидел дым, поваливший от барского дома.
— Що воны роблять! Свое добро гублять! — возмущенно воскликнул Беспалько. — Повартуйтэ, а я зараз, — и он побежал к дому.
— Бери его! — обратился один солдат к другому.
— Братцы! Спасите... Не буду больше... Отдам... Братцы... За что?
— Поздно, кукушечка, закуковала!
Его схватили и понесли. Он раскачивался на руках, и вдруг в эту страшную минуту старику Радузеву припомнилось, как на свадьбе вот так его подняли и понесли, и кричали «ура!» И еще... Когда-то он любил играть на арфе... И к нему тайно приходила горничная Маруся...
Несли его очень долго, и если бы не тревога, можно было подумать, что ничего не случилось. Просто он устал и его несут сильные руки.
От реки потянуло прелью. Старика опустили на землю. В лунном свете он увидел сруб, забитый бревнами. На горке из-за деревьев показались зелено-желтые клубы дыма от горевшей соломы. Запахло гарью: так пахло весной, когда Игнатий сжигал кучи листьев....
«Все кончено...» — подумал старик и удивился, что сейчас не было никакой жалости к добру, которое горело, а только страстная жалость к самому себе, страстное, беспредельное желание жить...
Крестьяне отбили бревна со сруба заброшенного колодца.
«Неужели придется принять такую смерть?..» В холодные складочки уже собралась кожа на затылке, волосы вздыбились, острые, колючие, как булавки; заболело в желудке.