Она села на своем ложе и устремила задумчивый взгляд в небо. Стояла такая тишина, что не верилось, будто есть где-то большие города, шумные, залитые огнями улицы, что есть кино, поезда, автобусы,— только бескрайняя тайга вокруг, бесконечное звездное небо.
А в четыре — подъем. И снова тропы, привычный шаг лошадей, сухие рыжие деревья, мимо которых никто уже не мог проехать, не подумав: «Вот бы на костер...»
Дорога становилась ровнее, горы снижались, Женя с каждым часом чувствовала себя лучше. И вдруг лошадь Жени, чего-то испугавшись, рванулась в сторону; девушка свалилась под дерево.
Почувствовав себя на свободе, лошадь понеслась по тропе назад. Синий рюкзак Жени волочился по земле, и это доводило лошадь до исступления. Она летела, дикая, взлохмаченная, обезумевшая от страха, ощущая за собой погоню.
Рискуя жизнью, Василий Федорович кинулся наперерез; за ним побежали конюхи и Пашка Коровкин, но лошадь рванулась в сторону и скрылась из виду.
Подняв Женю и убедившись, что она цела, Журба, Абаканов и Яша Яковкин пошли по следам подбирать Женины вещицы. Здесь были коробки с фотопленкой, кусковой сахар, патроны к мелкокалиберному пистолету, тапочки.
Вскоре вернулся Василий Федорович.
— Я на часок отлучусь. Вы тем временем отдохните. Если ничего не выйдет, тогда подумаем, что делать дальше.
И он ушел за лошадью. Всем было неприятно, что так случилось.
— Она может и домой добежать... — заметил Коровкин-старик. — Лошадь тварь разумная. С дороги не собьется.
Заросший дремучей черной бородой, мрачный, с горящими, как уголья, глазами, он кого-то напоминал Журбе, но кого — Журба не мог вспомнить.
— Вы откуда родом? — спросил Журба Коровкина.
Коровкин откликнулся недовольно.
— Где родился, там не живу...
— Старуха жива?
— Нет старухи. Не перенесла...
— Не перенесла? Чего не перенесла?
— Не перенесла... жизни...
— Так... так.
Продолжать разговор Коровкин не хотел.
Часа через полтора послышалось конское ржанье, затем тишину пронзил острый свист: это возвращался на беглянке Василий Федорович. Его радостно встретили. Расчет Бармакчи оказался правильным; очутившись на свободе, лошадь отбежала километра на два, а затем, соблазненная травой, принялась мирно пастись.
Она даже обрадовалась встрече с хозяином. Он позволил ей попастись, порезвиться и погнал назад, приторочив повод к седлу.
— Как, девушка? — спросил он, видя, что Женя лежит на траве.
— Ничего. Колено ушибла.
Но было видно, что ей не по себе.
— Болит? — спросил Абаканов.
— Нет.
— Так чего хандрить?
— Я не поэтому...
— Порвался рюкзак? Экая потеря! Потеряли, видно, помаду, пудру и зеркальце?
Женя зло глянула на Абаканова.
— Я потеряла фотографию отца, матери, брата... — и заплакала, как маленькая.
В полдень, на привале, к биваку подошел неизвестный. Желтое безволосое лицо, оспенные выщербинки, большие губы, узкие прорези глаз. Незнакомец еще издали улыбался, а подойдя, сказал на довольно чистом русском языке:
— Приятного аппетита!
Ему предложили отведать супа, сваренного со свежей бараниной. Не отказался. Ел он стоя, прислонясь спиной к дереву и держа мисочку на сгибе левой руки.
— Идите обедать! — позвала Женя Абаканова.
Абаканов поднялся. На щеке его остались следы от веточки, на которой он лежал.
— Зачем будить спящего? — ворчал он, идя к костру. Заметив незнакомца, насторожился. — Откуда идете? — спросил, разглядывая ноги незнакомца, обутые в кожаные постолы и обтянутые ловко заправленными портянками.
Путник назвал ближайшее селение, значившееся на карте, с которой Журба не расставался.
— Кумандинец?
— Туба. Охотник.
На плече у него висело старое длинноствольное ружье. Тубалар ел с ожесточением, утирая лицо рукавом, и было непонятно, почему он так проголодался, если вышел из селения, которое отстояло недалеко от лагеря. После еды он рассказал, хотя его никто не расспрашивал, что идет в соседний аймак (район) за порохом и дробью; он сдал на пункт Заготпушнииы шкурки, ему следует охотничий паек.
— А разве в вашем аймаке нет пункта? — спросил Абаканов.
— Есть. Только я охотился в другом месте и сдал туда.
Говорил он, улыбаясь и щуря маленькие глаза, и было трудно понять, смотрит ли он на вас или на соседа, улыбается приветливо или с насмешечкой.
Когда охотник ушел, Абаканов сказал:
— Чужая душа — потемки! Может, какой-нибудь самурай...
В восемь вечера прибыли к русской старообрядческой заимке; до площадки Тубека оставались, по словам Бармакчи, считанные километры. Переправились на пароме через шумную реку уже затемно.